Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Священник пошевелил плечами, показывая, что у него тяжелая ноша.

— А с этим нельзя подождать несколько часов? Сейчас я должен передать эту поклажу моим друзьям.

«Моим друзьям»? Полудохлым цыганам, которых он время от времени снабжает дырявыми шмотками и просроченной жратвой? В ожидании, пока доберется до своего домика викария и набьет брюхо во славу Младенца Иисуса?

Бивен, пересилив скверное настроение и чувство горечи, заставил себя улыбнуться — и даже слегка поклонился в знак капитуляции:

— Конечно.

— Тогда давайте увидимся ближе к вечеру в моей приходской церкви. Храм Святого Петра, в квартале Моабит.

135

Даже алкоголь в конце концов стал ее утомлять. Мерзкий вкус сахара и фруктов, ожог, который больше ничего не обжигал, тошнота, поднимающаяся из глубины горла… Эти слишком тяжелые, слишком насыщенные запахи лишали ее последнего подобия чувств. Что до радостей опьянения, о них и говорить не стоило. Уже давно Минна стремилась лишь отключиться, и только. Не веселая и не грустная, она искала лишь полного отсутствия, отстранения, нирваны в сточной канаве.

Когда Бивен во второй половине дня вернулся на виллу, она едва понимала, что он говорит. Нетерпеливый, взвинченный, эсэсовец велел им одеваться: его новый след набирал очки. Никто не шевельнулся. Симон принимал в шезлонге солнечную ванну. Минна пребывала в прострации на диване, с которого даже не сняла прикрывавший его белый чехол.

Бивен рассвирепел и заорал на всю виллу, благо стены из железобетона и пустые пространства отлично отражали голос. В конце концов они задвигались. Казалось, история с цыганами привела Бивена в состояние неудержимой активности. Он швырнул Симону в голову куртку и приказал Минне надеть что-нибудь поприличнее — та была в купальнике.

И вот они оказались в самом сердце рабочего квартала Моабита, у входа в жалкую церквушку. Тяжеловесная, приземистая, обветшалая, она казалась закрытой: створки входной двери были связаны толстой веревкой. У самых стен разрослись чахлые сорняки, вместо свинцовых рам и традиционных витражей окна были закрыты кусками картона.

Сам вид этой церкви выражал все безразличие, чтобы не сказать враждебность, которое нацисты питали к христианской вере. Под небом Берлина не было места для двух богов. Католикам и протестантам для выживания предлагалось следовать единственному правилу: сидеть тихо. Например, заткнуться, когда стерилизовали цыган или без разбора уничтожали евреев.

Внутри — та же разруха. Никакого освещения. Кособокие скамеечки для молитв, казалось, прислонялись друг к другу, чтобы не упасть. Свечи были воткнуты прямо в песок. Помосты гнили у покрытых влагой стен. В нефе витал запах гипса и селитры, как будто время, упадок и запустение в конце концов обратились в плесень.

Минна заметила несколько божьих овечек — женщин, — которые молча молились. Эта часовня не нуждалась во фресках, изображающих восхождение на Голгофу, — она сама была крестным путем, агонией, на которую тяжело было смотреть.

Священник вышел к ним из-за алтаря.

— Что поделать, — пошутил он, — это не совсем Людвигскирхе[176], но сам Христос всегда проповедовал смирение.

Минна сочувственно улыбнулась. Какое-то хлопанье заставило их поднять глаза. Пользуясь дырами в крыше, на хоры залетели голуби.

Бивен представил их друг другу.

— Пойдемте ко мне в дом, — предложил священник.

Они двинулись по центральному проходу. Сквозь пропитавшую все вокруг влажность пробивался запах ладана. Мелочь, но Минна сразу почувствовала себя лучше. С самого детства она любила этот жженый аромат — утешительная атмосфера церковной службы, пения, кадильниц. Даже общее впечатление вдруг стало приятнее. Все окружение казалось куда более приемлемым во фруктовом свете сумерек, проникавшем сквозь трещины этой развалины. Неф купался в прозрачной ясности иконы, такой же загадочной, как сокровище в глубине склепа.

Они зашли в большую комнату с серыми оштукатуренными стенами, вся меблировка которой состояла из покосившегося шкафа и простого деревенского стола.

Маленький человечек предложил им рассесться за столом. Скрюченный, как школьник над тетрадкой, сухой, как ивовый прутик, он носил сутану сомнительной свежести и огромные, как олимпийские кольца, очки. Его голова словно расцветала на длинной шее подобно цветку кактуса, а руки были постоянно сложены, как для молитвы — или же как у того, кто с радостью предвкушает вкусную трапезу.

Минне было интересно, что это за новый «ключевой элемент» Бивена. Эсэсовец ничего не пожелал объяснить. Она решила не настаивать: единственное, что она могла с профессиональной уверенностью в нем распознать, — это невроз навязчивого состояния. И грех было бы на него злиться — у нее самой и у Симона был тот же диагноз.

— Не могу предложить вам что-либо выпить, — улыбнулся кюре, тоже устраиваясь за длинным столом. — У меня только вино для причастия, да и то немного.

Едва усевшись, Бивен ринулся вперед очертя голову. Никаких вступлений и преамбул. Единственный вопрос, выскочивший словно из барабана, где разыгрывался тираж зловещей лотереи:

— Вы знаете, как стерилизуют цыган?

136

Священник слегка вздрогнул, потом улыбнулся, склонив лицо. Он тоже не склонен был к лишним расшаркиваниям.

— Немецкие власти давным-давно держат цыган под прицелом, еще задолго до прихода нацизма. Уже при Вильгельме Втором за ними был установлен строгий надзор. Собирались их антропометрические данные, с тем чтобы составить перепись всех kumpanias, всех кочевников на германских дорогах… В перспективе тот самый первый таксономический план, конечно же, предусматривал последующее их устранение. А нацисты перешли к действию, утвердив Нюрнбергские расовые законы, и даже раньше, когда четырнадцатого июля тридцать третьего года был издан закон о насильственной стерилизации. Согласно новым политическим установкам, следовало стерилизовать асоциальные элементы, паразитов немецкого общества. Помешать всякой нечисти размножаться.

— Вы не ответили на мой вопрос, — прервал его Бивен. — Как их стерилизуют?

— Наиболее распространенной хирургической практикой является перевязывание труб у женщин и семенного протока у мужчин — это называется вазэктомией. Иногда также удаляют матку. Все это проводится в чудовищных условиях. Никакой антисептики, самая поверхностная анестезия.

— Применяются ли иные методы?

— Да, проводились исследования, эксперименты. Есть один человек, который разрабатывал подобные проекты. Я встречал этого… врача. Я пришел к нему, пытаясь защитить цыган, но…

— Как его имя?

— Менгерхаузен.

— Эрнст Менгерхаузен?

— Вы его знаете? Он блистательный хирург, но его разум… пошел по тлетворному пути. Некоторые его работы стали большим прогрессом в области фертильности, насколько я знаю. Но он фанатичный нацист. Все свои познания он обратил против рода человеческого. Теперь его заинтересовала стерилизация…

Итак, в общей картине снова возник рыжий монстр…

— Согласно его выкладкам, — продолжил священник, — хирургическое вмешательство занимает слишком много времени. Он доказал, что продолжительное воздействие рентгеновских лучей или радия также вызывает стерильность. Подвергнув цыган этой процедуре, он их