Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Цыган воздел руки и задергался, как марионетка.

— Клянусь, умник! Это Нанох! О нем говорят во всех таборах! Нанох пришел, умник! Нанох мстит за нас! Он приходит в снах, а потом убивает. Это Нанох! Он из наших, брательник! Он из наших!

Бивен приблизил люгер к лицу цыгана.

— Я тебя прикончу, сволочь!

— Нанох с нами! — завопил Тони. — Нанох нас защищает!

Бивен дослал пулю в ствол. Это механическое действо подводило итог. Движение его пальцев, звук взводимого курка, простая череда щелчков.

— Я отведу тебя, кореш! Я отведу тебя! Есть человек, который знает Наноха! Клянусь, приятель! Клянусь!

Гестаповец приставил дуло к его лбу.

— Кто? КТО?

— Одна drabarni!

— Одна — кто?

— Одна хозяйка трав! Ну ведьма!

Палец на курке напрягся.

— Клянусь, парень! Верь мне! Этот Нанох, он из ее kumpania! Ее звать Рупа, и она знает! Она тебе скажет!

В глубине леса, в этой глуши и небытии, оставалось только выстрелить и закидать цыгана листвой под каким-нибудь деревом.

Бивен поставил люгер на предохранитель и услышал свой голос:

— И где ее найти, эту твою ведьму?

139

Когда Минна проснулась, перед ней предстал новый мир.

Бивен провел всю ночь за рулем. Около полуночи он снова заехал на виллу за ними, за ней и Симоном. Они оказались в «мерседесе» вместе с цыганом, который дергался, как головастик, — пресловутым Тони. В конце концов все трое мирно заснули, как три примерных медвежонка из сказки.

Сейчас Берлин и его пустыри казались очень далекими. Фиолетовая ночь перетекла в алую, потом в золотую, прежде чем вспыхнуть во всем медном великолепии. Отроги холмов, усеянные домиками и амбарами, мелькали в этом раскаленном свете, напоминая полотна Клода Моне или Мориса Дени. Приглядевшись, можно было увидеть, что поля выжжены, а цветы при последнем издыхании, но все в целом слагалось в огромные золотисто-коричневые пространства, вбирающие все детали.

Это мирное окружение было тем более удивительным, что Минна ожидала чего-то совсем иного. Направляясь на юго-восток (Тони без устали повторял, что drabarni — ведьма, если Минна правильно поняла, — кочует в окрестностях Бреслау, в Силезии), она опасалась наткнуться на немецкие войска, направленные на подкрепление военной кампании в Польше. Она воображала рокочущие самолеты, тысячи солдат, от поступи которых содрогались дороги, колонны танков… Но их ждали лишь мир и покой. По мере того как поднималось солнце, «мерседес-мангейм» двигался вспять во времени. Никаких машин с моторами, только лошади да чавкающие в пыли двуколки.

Пыль… она была повсюду. Они двигались по грунтовой дороге, сухой, как келья пустынника. Кустарники вокруг были припудрены, листья побелели. Мир распылялся в солнечном свете по образу и подобию той истины, которая постоянно ускользала от них, как песок меж пальцев…

Тони был неистощим. На своей невразумительной языковой смеси он рассказывал о цыганских традициях и обычаях. Удивительные откровения: насколько Минна знала, цыгане всегда помалкивали в присутствии гадже. Но, по примеру Шехерезады, Тони наверняка полагал, что, пока он говорит, его не убьют. Стратегическая ошибка, потому что Минна чувствовала, как Бивен закипает, сидя за рулем. В противоположность ожиданиям цыгана, он влепит ему пулю в голову, просто чтобы заставить заткнуться.

На данный момент Тони рассказывал, что цыганский мир основан на понятии чистоты. Многие предметы и действия являются нечистыми — mahrime, — и их следует всячески избегать. Например, совершенно исключено мыть нижнюю часть тела и лицо одной и той же водой. Mahrime. Женщина во время месячных не должна приближаться к остальному сообществу. Mahrime…

Минну покорили его рассказы. Этот кочевой, грязный, нищий народ, казалось не знающий ни закона, ни веры, в действительности следовал четким предписаниям и весьма требовательным заповедям.

Ее родители часто нанимали цыган. Те были садовниками, лудильщиками, жестянщиками, конюхами — и уже оседлыми. Но напрасно они старались вести себя «gajikanes», то есть на манер гадже; их всегда выдавала какая-нибудь деталь, что-то, идущее вразрез, — и в основном непонятное кокетство: серьга в ухе, светлый галстук на темной рубашке, татуировка… Как писал Жан Кокто: «И даже когда это была уже не кибитка, она оставалась кибиткой…»[178]

В окрестностях Бреслау Тони попросил поменяться местами: он должен сидеть у окна, чтобы следить за дорогой.

— Почему? — недоверчиво спросил Бивен.

Тони объяснил, что теперь, чтобы отыскать kumpania Рупы, оставались только vurma: лоскуты ткани ярких расцветок, привязанные к ветвям деревьев очень высоко — так, чтобы гадже их не разглядели, а еще следы костров из сухих веток, кучки мелких камней, глиняные черепки…

Минна прониклась доверием к этому человечку, от которого пахло смесью табака и липового цвета, пота и жимолости. Тони высунул голову наружу, держа нос по ветру и оглядывая кроны деревьев вдоль дороги.

Они проезжали мимо пропыленных деревень, разрушенных хуторов, ферм, так прожарившихся за лето, что их стены, казалось, готовы были рухнуть в любой момент. И собаки, множество собак. Послушный скот, апатичные крестьяне. Сельский мирок, живущий в круговороте, безразличный и к городам, и к войне.

Минна сохранила место у окна, по другую сторону от Тони; часто моргая, она разглядывала проплывающие мимо холмистые равнины, сухие пастбища, сжатые поля, посреди которых вдруг возникало ореховое дерево или каштан, словно стрелка солнечных часов.

— Вертай направо, приятель. Вон тропинка!

Было почти слышно, как Бивен заскрипел зубами. С каждым километром он, казалось, все больше сожалел о своем решении, но было слишком поздно — или слишком рано — давать задний ход. Посмотрим, что им скажет ведьма Рупа.

Внезапно они заметили внизу коричневые пятнышки — лошадей, реку. Как кусочки коры на листке. Дорога спускалась, следуя изгибам маленькой котловины меж серых скал и уже тронутых осенней ржавчиной диких деревьев.

Вскоре они оказались внизу, прямо у песчаного берега, заросшего вереском. Повозки, которые Тони называл «вердинами», были расставлены кругом, словно для защиты от возможного нападения. В центре его цыгане образовали другой круг — у костра.

«Мерседес» дальше продвинуться не мог; они оставили его на другой стороне лужайки, отделявшей их от лагеря. По мере приближения, спотыкаясь в высокой траве, они старались держаться дружелюбно и с достоинством (на Бивене по-прежнему была черная форма). Напрасный труд. Послом доброй воли послужил Тони, заоравший что-то еще за сто метров от бивуака. К нему побежали дети, все взгляды обратились на гадже — по первому впечатлению, не самые приветливые.

Они устроились у костра, на котором готовились какие-то мелкие животные, коричневые и блестящие, подвешенные за хвостик над огнем. Не требовалось специальных охотничьих познаний, чтобы распознать в них ежей. Ребенком, услышав, что цыгане питаются