Чернозёмные поля - Евгений Марков

И Надя с таким сладким чувством откроет книгу и погрузится в неё. Но и во время чтения её сердце не перестаёт впивать в себя чудную красоту очертаний, красок, запахов и движения, которою ликует кругом неё цветущая природа.

Надя увидела Суровцова издали, когда он появился у входа длинной аллеи, шедшей от дома к пруду. Собственно говоря, она увидела его гораздо раньше.

Неясный шум копыт скачущего коня давно был слышен со стороны поля; никто в доме не слыхал его и не хотел обратить на него внимания, кроме Нади, которая впилась в него и слухом, и сердцем. Она сразу разгадала, чьи это копыта, и кто едет. Когда стукнула калитка сада, совершенно в стороне от аллеи, открывавшейся перед Надей, Надя почуяла сердцем, что в сад вошёл её Анатолий, что он идёт к ней.

Она читала в это время книгу и ни разу не оторвала от неё глаз. Но когда Суровцов появился у дальнего входа аллеи, глаза Нади уже смотрели на него. Надя сначала побледнела, потом кровь, прилившая к сердцу, широкой волной разошлась по телу, и лицо её разгорелось огнём. Она вся была охвачена радостью и торжеством. Он шёл к ней, искал её, думал о ней. тот, о ком она не переставала думать, кто безвыходно жил в её сердце, после того, как она вывала его у смерти. Это был первый выход Суровцова из дома, первое свиданье его с Надею после болезни.

Надя была недоступна подозрениям и щекотливости других барышень, более её опытных и менее возвышенных. Мечта её была чиста, как голубица, а гордая вера в себя и людей не давала ей останавливаться на соображениях пошлой осторожности. Присутствие любимого человека ей казалось одинаково желанным во всех обстоятельствах, в обществе, как и наедине.

Надя не пошла навстречу Суровцову и не смотрела на него более, хотя каждый шаг его отдавался внутри её, и с его приближением её сердечный трепет разрастался больше и больше. Шаг Суровцова, напротив того, по мере приближения делался всё медленнее и нерешительнее. Он дошёл до самой скамейки и, не приподняв шляпы, растерянно глядя на Надю, казал:

— Надежда Трофимовна… Надя! Вы знаете, зачем я пришёл. Уйти мне или нет? — Надя вздрогнула от неожиданности и подняла на него глаза. — Скажите мне прямо. Вы знаете, что я вас люблю больше всего на свете. Уйти мне или нет? Будешь ли ты моею, Надя?

Надю ошеломил этот неожиданный приступ. Она встала, бледная, но решительная, и, не задумываясь, протянула руку Суровцову.

— Я ваша, вы знаете. Я давно ваша, — прошептала она.

— Моя, о да, моя! Я давно знаю, что моя! Разве я смел бы прийти, если бы не прочёл в твоих добрых глазках, что ты моя, что я твой! — говорил в восхищении Суровцов, покрывая жаркими поцелуями руки Нади.

— Оставьте мои руки! Зачем? — сказала Надя, освобождая свои руки. Она приблизила к Суровцову воспламенившееся личико и поцеловала его прямо в губы долгим, горячим поцелуем. — Я люблю тебя и буду любить навеки! — прошептала она.

— Когда горячка жгла меня на твоей постельке, Надя, ты мне представлялась в бреду ангелом, веявшим на меня, — сказал Суровцов. — Но когда я приходил в себя, мне чудилось, что ты уже моя, что мы живём вместе и никогда больше не расстанемся. Я бы не перенёс разочарования. Я слишком уверовал в свою мечту. Спасибо тебе, моя жизнь, моё спасенье, моя Надя!

Со слезами счастья на глазах, с улыбкой счастья на полуоткрытых губках, слегка ссохшихся от внутреннего жара, вслушивалась Надя в восторженные и страстные слова своего Анатолия. Сердце её трепетало безмолвною жаждою броситься навстречу искавшей его любви и отдаться ей всецело, навсегда, без раздумья и сомнений. Но это знало одно только сердце её, и уста ещё не умели перевести язык сердца на язык слов.

— Анатолий Николаевич, — сказала она тихо, но твёрдо, вся сияя счастием и смотря прямо на него непорочным взглядом. — Правда ведь, мы с вами пара? Вам сколько лет? Двадцать восемь?

— Двадцать восемь, моя радость; а тебе восемнадцать?

— Мне восемнадцать; как раз пара. Мы оба небогаты; вы меня любите, и я вас люблю; вы — профессор, учёный, а я, — Надя замялась с улыбкой детского смущения, — а я глупенькая деревенская девушка., — добавила она, краснея, и рассмеялась самым искренним смехом.

— Для меня ты мудрее мудрецов, моя красота! — увлечённо говорил Суровцов, целуя Надю. — Ты мой профессор правды, доброты и любви; ты всё на свете знаешь лучше всех академий в мире, потому что всё, что ты знаешь и чувствуешь, — святая правда. Недаром тебя зовут дома Правда Трофимовна. Я учусь у тебя и всегда буду учиться. То, что я знаю, и за что меня считают учёным, не стоит яичной скорлупы сравнительно с тем, чесу я научаюсь от тебя, моя чудесная девочка.

— Так вы не будете презирать меня за моё невежество? Вы будете любить свою маленькую дурочку? — нежно шептала Надя, ластясь к плечу Суровцова. — Ты будешь учить меня? — продолжала она тёплым тоном. проникавшим в душу. — Ты научишь меня всему, что сам знаешь. А ты так много, много знаешь. Я никого не видала умнее тебя, благороднее тебя, красивее тебя! — прибавила Надя стихшим голосом, в сердечной неге опуская головку на грудь Суровцова, который покрывал поцелуями её глазки, щёчки и губки.

— Наша свадьба должна быть не раньше, как через год, Анатолий, — сказала Надя, освобождаясь от объятий Суровцова. — И непременно весною. Я хочу, чтобы кругом нас всё было весело и полно жизни. Зимою надо хоронить людей, а весною венчаться.

— Через год — это ужасно! — говорил Суровцов. — Отчего же не через месяц, не теперь же? Мы оба свободны. Трофим Иванович не станет нам мешать.

— Нет, нет, Анатолий; ты должен исполнить моё желание. Я ни за что не соглашусь венчаться ранее года, ранее будущей весны, — настаивала Надя. — Мы живём почти в одной деревне, будем ежедневно видеться, будем ещё ближе друг к другу. Зачем спешить? Разве тебе неприятно называть меня своей невестой? Разве тебе не всё равно? — закончила Надя, вставая во весь рост и удивлённо смотря на Суровцова.

Она стояла перед ним во всём блеске молодой красоты и первой любви, с влажными огнями в чёрных глазах, с горячим румянцем на щеках, с тёмными прядями кос, выбившихся на плеча, освещённая с ног до головы ярким лучом солнца.

— Слышишь, я теперь твоя невеста! — повторила она громко и весело.

— Моя невеста, моя царица! — страстно шептал Суровцов, любуясь её непобедимою красотою и не в силах противоречить ей. — Пусть всё будет так, как ты хочешь! Я буду ждать тебя целый год, целые годы.

Они пошли по большой аллее к дому. Надя шла, словно её поднимали крылья, торжественно, смело, весело. Кругом неё был рай, и в далёких горизонтах будущего она не видела ничего, кроме безоблачного счастия. Ни тени опасения, ни тени внутреннего упрёка за решительный шаг, который она сейчас сделает одна, без совета и опоры близких — не оставалось на её девственно чистой, девственно доверчивой душе. Она будто плыла в волнах радужного, ласкового моря, легко и отрадно, как в детских снах, и не замечала ни сада, по которому шла, ни дома, к которому приближалась. Только радостно бьющееся сердце чуяло рядом с собою присутствие необходимой ему могучей и милой силы, на руки которой оно теперь всецело отдалось.

— У нас не будет много детей, Анатолий, — сказала вдруг Надя, спокойно оборачиваясь к Суровцову. — Со многими, пожалуй, не справимся: трудно; я думаю, не больше трёх; и не меньше одного, — прибавила она с детским смехом. — Одна девочка и два мальчика.

Суровцов расхохотался от всей души.

— Хорошо, хорошо, — твердил он сквозь радостный смех. — Непременно одна девочка и два мальчика; я думаю, этого действительно довольно.

— А меньше нехорошо, — продолжала Надя. — Девочка будет постоянно при мне, а мальчику будет одному скучно. Мы непременно назовём нашу дочку Варею, в честь моей милой Вари; она мая любимая сестра. А старшего сынка назовём, как бы ты думал?

Надя с лукавою улыбкою смотрела на Суровцова.

— Старшего? — серьёзно спросил Анатолий Николаевич, с восхищением участвовавший в этой ребяческой болтовне. — Вероятно, в честь Трофима Ивановича?

— О нет, нет! Это гадкое имя — Трофим; папа будет крёстным отцом, а назовём его Анатолием! — торжественно заключила Надя.

— Непременно Анатолием! — с одушевлением подхватил Суровцов.

Они вошли в цветник перед домом и собирались подниматься на балкон, осенённый густыми шпалерами ипомей. Надя остановилась на последней ступеньке и спросила, обратившись к Суровцову:

— А ты знаешь, Анатолий, я всегда была уверена, что я буду твоею женою, а ты моим мужем.

— Всегда? — повторил Суровцов, растерявшийся от такой откровенности.

— Да, всегда; с тех пор, как увидела тебя, — уверенно подтвердила Надя.

У Суровцова забилось радостью сердце.

— Значит, ты не глупая девочка, как ты себя называешь, а умница-разумница! — сказал он, улыбаясь. — И значит, ты должна мне позволить расцеловать твои чудесные пальчики!