Стефан Цвейг - Сергей Романович Федякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шарлотта только и поспевала ежедневно набирать на машинке исписанные фиолетовыми чернилами страницы, а он вновь и вновь правил, редактировал отпечатанные «чистовики». Я надеюсь, Стефан не подгадывал собственную смерть под дату ухода из жизни Америго Веспуччи (22 февраля 1512 года), хотя подчеркивал, что родился тот в семье нотариуса «через сто тридцать лет после смерти Данте». В характере Веспуччи Цвейг особенно высоко ценил его добропорядочность и «бескорыстное стремление к открытиям», ликовал, что мореходу не была свойственна ни алчность, ни погоня за деньгами и славой – то, чего писатель сам всю жизнь избегал.
Заканчивая небольшую по объему «повесть об одной исторической ошибке», автор, сам объехавший половину света, с присущим чувством справедливости пояснит: «И все же Америке не следует стыдиться своего имени. Это имя человека честного и смелого, который уже в пятидесятилетнем возрасте трижды пускался в плавание на маленьком суденышке через неведомый океан, как один из тех “безвестных матросов”, сотни которых в ту пору рисковали своей жизнью в опасных приключениях. И, быть может, имя такого среднего человека, одного из безымянной горстки смельчаков, более подходит для обозначения демократической страны, нежели имя какого-нибудь короля или конкистадора, и, конечно же, это более справедливо, чем если бы Америку называли Вест-Индией, или Новой Англией, или Новой Испанией, или Землей Святого Креста. Это смертное имя перенесено в бессмертие не по воле одного человека; то была воля судьбы, которая всегда права, даже если нам кажется, что она поступает несправедливо. Там, где приказывает эта высшая воля, мы должны подчиниться. И мы пользуемся сегодня этим словом, которое придумано по воле слепого случая, в веселой игре, как само собой разумеющимся, единственно мыслимым и единственно правильным – звучным, легкокрылым словом “Америка”»{412}.
Бенджамин Хьюбш тем временем уже готовил в «Viking Press» издание «Бразилии – страны будущего». Книга выйдет на английском языке летом 1941 года, и автор успеет подержать ее в руках, перед тем как навеки разожмет пальцы рук и последний раз сомкнет веки. Англо-ирландский критик еврейского происхождения Джеймс Штерн (James Stern, 1904–1993) в середине тридцатых годов был признан одним из лучших переводчиков немецкой литературы на английский язык. Именно он первым переведет две новые книги Цвейга, «Бразилию» и «Веспуччи». До сих пор остается тайной, по какой причине Штерн в качестве переводчика использовал псевдоним Эндрю Сент-Джеймс.
Из Нью-Хейвена с его ветрами и повышенной влажностью супруги вернулись в Нью-Йорк и 6 мая отправились в юридическую контору «Hoffman & Hoffman» для встречи с юристом Артуром Бонди. В тот день фирма подготовит завещание, согласно которому Шарлотта в случае смерти мужа становилась наследницей его литературного архива и недвижимости в Бате, а после ее смерти имущество переходило к ее несовершеннолетней племяннице Еве.
* * *
«В конце июня, охваченный безмерной усталостью, которая показалась мне внезапной и загадочной, он покинул Нью-Йорк ради маленькой земли в северном предместье, Оссининг, на берегах Гудзона, сказав, что рассчитывает там провести все теплое время года. 13 июля мы поехали к нему повидаться, прежде чем самим уехать в Вермонт, а затем в Канаду. Мы просто поразились перемене, происшедшей с Цвейгом за считаные недели. У него был вид человека, разбитого физически и морально. Даже его жена, нежная Лотта, была в меланхолии. Я вспоминаю фразу, которую он произнес с печальной улыбкой в присутствии Лотты, ничего на это не возразившей: “Женившись на молодой женщине, я думал обеспечить себе запасы хорошего настроения на годы своей старости. Но теперь именно я обязан ее взбодрить”»{413}.
Жить подальше от мегаполисов в пригородах и деревнях стало для него еще со времен Первой мировой войны маниакальной привычкой и отдохновением. Не случайно Стефан предпочитал Цюриху Рюшликон, Вене – Кальксбург и Зальцбург, Лондону – Бат, а Нью-Йорку – Нью-Хейвен и Оссининг. С 1 по 30 июля 1941 года он арендует в живописном, малолюдном городке Оссининг на Гудзоне (всего в одной миле вверх от исправительного учреждения Синг-Синг) деревянный дом-бунгало по адресу Рамапо-роуд, 7. Поблизости располагался Кротон, где жила и училась Ева Альтман, тем же летом в Оссининг приехали в отпуск Рене Фюлоп-Миллер и семья Шеффер. Да что друзья – сама Фридерика не упустила возможности скрыться от духоты мегаполиса и сняла скромное бунгало с верандой и садом на той же Рамапо-роуд.
Какой-то откровенной вражды между Фридерикой и Шарлоттой в Оссининге соседи и приходившие на чай друзья не замечали. Стефан был счастлив вспоминать с Фридерикой прежние годы, «золотой век надежности» могучей Австро-Венгерской империи. Вспоминать премьеры в Опере, выставки в художественных галереях и музеях, приемы и аншлаги в театрах, которых он был удостоен в качестве драматурга, а она – его спутницы. Только с ней он мог чертить на песке воображения вчерашний, безвозвратно исчезнувший мир, сделать выпуклыми и зримыми портреты ушедших друзей, вспомнить смешные истории их романтических путешествий, населить любимые улицы Вены и Зальцбурга, Цюриха и Парижа теми, кто был ему и ей очень дорог.
Работая, как «семь чертей без единой прогулки», сконцентрировавшись на прошлом безвозвратно канувшей эпохи, а не только на себе и своих успехах (книгу трудно назвать автобиографией в строгом смысле этого определения), Стефан за несколько недель пишет четыреста страниц своей главной, может быть, книги. Пишет своего рода послание в будущее, «записку в бутылке», завещание потомкам в надежде на то, что следующее поколение извлечет уроки из горчайшего прошлого и никогда их не допустит, не испытает, не повторит: «Я никогда не придавал своей персоне столь большого значения, чтобы впасть в соблазн рассказывать другим историю моей жизни. Много должно было произойти – намного больше, чем обычно выпадает на долю одного лишь поколения, – событий, испытаний и катастроф, прежде чем я нашел в себе мужество начать книгу, в которой мое “я” – главный герой или, лучше сказать, фокус. Ничто так не чуждо мне, как роль лектора, комментирующего диапозитивы; время само создает картины, я лишь подбираю к ним слова, и речь пойдет не столько о моей судьбе, сколько о судьбе целого поколения, отмеченного столь тяжкой участью, как едва ли какое другое в истории человечества»{414}.
Первоначально ему покажется самым правильным назвать мемуары «Meine drei Leben» («Мои три жизни») с описанием счастливой жизни до Первой мировой, тревожной до прихода Гитлера и депрессивной в
