Жизнь и приключения артистов БДТ - Владимир Рецептер

Теперь, наконец, она была в порядке: работала во МХАТе, у Олега Ефремова, рядом — Смоктуновский, Калягин, еще десяток артистов подходящего ей калибра, за помощью к ней уже потянулись умники из других театров. Кажется, ее дарование и заслуги театральная Москва оценила по достоинству. Не то что в Ленинграде, где после БДТ она почти задыхалась от недостатка художественного воздуха…

«Розу и Крест» она смотрела с особым чувством. Из-за того, что Гога не дал поставить Блока, она и ушла в последний раз, ушла, чтобы больше не возвращаться. И стала говорить про спектакль и вообще, вообще…

Сначала она поздравила Р. с победой и сказала, что его режиссерский профессионализм полностью доказан, хотя отдельные от театра работы она любит больше, они «чище» и «художественнее», а главное, не связаны с чужой эстетикой. «Чужой» значило — Гогиной…

— На фоне вашего репертуара, — повторила Роза, — это принципиальная победа, настоящий «втык»!.. Но ты же видишь уступки тому же «Генриху». Например, бой и другие театральные пошлости…

Она продолжала «кипеть». Она не прощала Гоге ничего, хотя сама просила у него прощения. Слишком большой счет был у нее к себе и любому из окружающих. К нему — особенно…

Затем Роза «понесла» Р. как артиста, и для этого сравнила его с Z., играющим в своих спектаклях, мол, та же «неполная поглощенность проблемой роли, хотя и без его нахальства». У Р., как всегда, не хватило ума просто слушать, и он стал возражать: уж она-то могла обойтись без общих аналогий; но Роза отмахнулась и сказала, что пора, наконец, называть вещи своими именами и она уже просто не может видеть эти представления и лица.

— Ты не видишь этих лиц! — распалялась она.

— А ты совсем утратила чувство реальности! — отбивался Р. Спектакль мог родиться только на скрещении житейской пошлости, театрального сора и трех человеческих лиц. «Когда б вы знали, из какого сора…» И потом: «Живу я здесь, живу!..» Если ты меня не можешь видеть, так и говори!..

— Дурак! — сказала Сирота. — Я же к тебе пришла, а не к кому-то другому!.. Ты хочешь, чтобы я с тобой дипломатничала?!.

— Ну, успокойтесь, успокойтесь, Розочка, Володя, — хлопотал Изиль, но Розу было не остановить.

— У вас все перепуталось!.. Кто Бог?.. Театр или Гога?.. Для вас это одно и то же, а для меня — нет!.. У Станиславского этого не было!..

В тот приезд она казалась просто богоборцем, вернее сказать, «гогоборцем», Роза Сирота. По-прежнему любимый ею театр сильно подпортил ей настроение, и она тут же подпортила его артисту Р.

— Ладно, — сказал он. — Давай выпьем. Я все равно тебя люблю.

— И я тебя, — сказала Роза.

Так мы с ней встречали старый Новый 1981 год…

С того дикого случая, когда, зарабатывая три рубля в ленфильмовской массовке, внезапно умер Розин отец, артист Р. не остался безучастным, а Сирота безмерно преувеличила его участие, они стали коротки. И через все общие работы, все не зависящие от них служебные неизбежности и внезапные ссоры предельная откровенность сохранялась.

Особенно дорог был князь Мышкин, которого при возобновлении спектакля Р. дали порепетировать до подхода Смоктуновского.

Розе досталась вся черновая, бешеная работа по вводу «новичков» — Дорониной (Настасья Филипповна), Стржельчика (генерал Епанчин), Ольхиной (генеральша), Борисова (Ганя), Юрского (Фердыщенко) и других. Но она всерьез взялась за их «спарринг-партнера», и герой, так и не родившийся на свет, до сих пор дает Р. знать о себе…

— Покажи мне своего сына, — просила Сирота. — Ну, покажи Женьку! Как он обижается?.. А когда что-то не понимает, но старается понять?.. Вот-вот-вот, видишь, даже головку наклонил… Чувствуешь?.. Он — ребенок, совершенный ребенок… Перестань!.. Ничего повторного быть не может!.. У Кеши свой ребенок, а у тебя должен быть свой!..

Правда, Р. не ушел за ней в Ленком играть «Строителя Сольнеса», но ведь были и «Смерть Вазир-Мухтара», и «Монарх» («Петр и Алексей»), записанный на студии «Мелодия», был композитор Илья Сац, двойник Сени Розенцвейга, и великие споры о театре…

Было, наконец, это кошмарное письмо, вернее черновик, о котором Р. совсем забыл и вдруг встретил в своей черной тетрадке, — ее письмо к Нему…

25

Перед трепанацией черепа композитору Р. обрили голову. Брил Шура Торопов, и прикосновение бритвы отвлекало от боли.

Под влиянием наркотика Сеня осторожно хмыкал и пытался шутить с сестрой. Та понимала все, слышала, в чем дело, от врачей и отшучивалась как ни в чем не бывало.

— А что у вас новенького в БДТ?..

— У нас… все новенькое… А что вы… хотите?..

— Лучше с музыкой! — Она знала, чем он занимается.

— Ну, это… я вам обесчаю. — Он плохо говорил, потому что последнее время голова болела страшно.

Опухоль оказалась величиной с пятак. Она дала себя знать властно и внезапно, и Сеня позвонил Торопову.

— Где вы, Шура, где вы, я умираю!.. Вы знаете, я просто умираю! — Но он говорил это про боль, а не про смерть.

За месяц до этого композитор Р. прекрасно выглядел, сияющий, подтянутый, в синем блайзере. Правда, тесноватые джинсы были чуток не по возрасту, но все-таки. И вдруг — от тошноты и боли не может наклониться, убрать квартиру, накормить котов. Фомка и Коша, не понимая, в чем дело, стали покрикивать на него: «Мя-я-са!..» «Урр-ыбу!..».

Сначала Шура отвез его в клинику диагностики на Сикейроса, потом — в Бехтеревку. Шансов практически не было…

Прежде Сене везло, хотя медкарту ему давно не показывали. Сначала — рак кишечника, правда, без метастазов. Операция, терпение, строжайшая диета, только свежий кефир по утрам…

Лет через семь — вакханалия с легкими, ему сказали, что это воспаление, но нужна операция. А это снова был рак. И вот теперь — рак мозга.

Розенцвейг лежал на столе и ждал, когда дадут решающий наркоз.

«Хорошо, что я не голый, — думал он. — И простыня не белая. Такой приятный защитный цвет. Если бы можно было что-то исправить. Вопшем. И в частностях. Только бы выкарабкаться. Тогда стало бы ясно, что исправлять и как. Может, уравнять шансы для Фимы и Риты? Хотя он все-таки мужчина и на полном пенсионе у немцев. Платят, правда, не шибко, но все-таки. А она — одна, с ребенком. Если бы кто-то подсказал. Нет Майи, Майи нет. Шура Торопов — золотой человек, но он прав: решать должен я… Что-то они тянут с наркозом. Интересно, в чем дело?.. А ноты, что будет с нотами? Кто разберет, Рюрик? Конечно, он мог бы, но… Какой архив? Кому это нужно? Все выбросят на помойку и сделают ремонт! Разве я не знаю? А скрипка? В чьи руки она попадет? Радость моя, тебя продадут за гроши! А коллекция музыки? А японский уголок? Ёсико, уточка моя! Золотко мое! Девочка!..»