Первая мировая война в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Рене Арно все еще находился на фронте, сидя в воронке от снаряда, которая служила временным штабом батальона. Его вдруг поразило, что у него ведь день рождения — 25 лет! — а он и не вспомнил об этом. В потемках появился майор, заявив, что сменит Арно, так как того отправляют в командировку за линию фронта. Арно рассказывает:

И тут я понял, что война для меня закончена, что я справился. Я вдруг избавился от жуткого страха, который угнетал меня все эти три с половиной года. Меня больше не будет преследовать призрак смерти, который заставляет содрогаться стариков.

И он показал своему преемнику все окрестности, не тревожась по такому случаю о пулеметном огне, о рвущихся снарядах, ибо “я был счастлив, и на сердце у меня было легко; мне казалось, что я неуязвим”.

Рафаэль де Ногалес находился на пароходе, который держал курс на Босфор. Повсюду он видел флаги, вражеские флаги: итальянские, французские, британские. Он догадывался, что большинство этих флагов развевалось над домами, принадлежавшими “армянам, грекам и левантийцам”[307]. Вечером он попал на праздник, который устроили дамы-гречанки в честь перемирия. Поползли слухи. Многие лидеры младотурок бежали из города на немецком миноносце. В Анталии готовился военный мятеж, в знак протеста против “вмешательства держав-победительниц во внутренние дела Турции”, и, как добавляет де Ногалес, это вмешательство “продолжится и будет способствовать серьезным вооруженным конфликтам, до тех пор пока союзники будут делить между собой Сирию, Палестину, Аравию и Месопотамию на мандаты и протектораты”. Через неделю он прибыл в военное министерство и подал прошение об отставке. На этот раз оно было удовлетворено, причем безоговорочно.

Харви Кушинг все еще лежал в госпитале в Прие. В этот день его денщик пришел к нему с зеркальцем для бритья и щеточкой для ногтей, а также принес с собой его мундир, чтобы нашить на него новые знаки различия. Именно в этот день Кушинг получил звание полковника. Некоторое время он с нескрываемым изумлением изучал победные реляции в газетах — подумать только, все произошло так быстро! — и с помощью иголок и нитки обозначил на карте продвижение союзнических армий. В половине пятого пополудни он отпраздновал перемирие в своей комнате вместе с хозяйкой дома, больничным священником и коллегой-врачом. Но особого ликования они не испытывали. Сидя перед горящим камином, они пили чай и беседовали о религии и о будущем.

Ангус Бьюкенен находился в полевом госпитале в Нарунйу. Около недели назад он вместе с остальными стрелками из 25-го Королевского полка фузилеров взял под командование южноафриканское пехотное соединение. Солдаты просто впали в апатию от чудовищной жары. Ряды солдат и носильщиков редели день ото дня. Одним из таких больных и изнуренных стал Бьюкенен. Еще пару дней он боролся за то, чтобы остаться в строю, несмотря на лихорадку, и ценой невероятных усилий являлся на утреннее построение. Но в конце концов сломался и был отправлен в госпиталь: “Я был совершенно разбит и безнадежно истощен”. Врачи опасались за его жизнь. Он лежал в хижине и ждал, когда его эвакуируют, — сперва в Линди, затем дальше, кораблем, в Дар-эс-Салам. Война для Ангуса Бьюкенена была закончена. К нему вошел человек в форме. Это был О’Грейди, командовавший войсками на участке, где раньше сражался Бьюкенен. Он сказал больному несколько дружеских, ободряющих слов, посетовав, что все идет так плохо. И потом, когда он ушел, рассказывает Бьюкенен, “я закрыл лицо руками, лежа в этой полутемной низенькой хижине, и разрыдался как девчонка”.

Олива Кинг находилась в Салониках, куда она только что вернулась из Англии. (Причина, по которой она отправилась в Англию, состояла в том, что ей необходимо было получить несколько официальных разрешений для того, чтобы осуществить свой следующий большой проект: создание сети маркитантских лавок для удовлетворения нужд возвращающихся сербских беженцев и солдат.) Поездка в Англию вызвала в ней смешанные чувства. Сперва она ощутила там свое одиночество и захотела поскорее вернуться назад, но мало-помалу мысль о Салониках начала вызывать тоску. Тем не менее она все же вернулась и почувствовала себя до странности счастливой. Ее часть давно уже была на севере, преследуя по пятам разгромленную болгарскую армию. (На исходе войны все эти солдаты в Салониках наконец-то получили возможность совершить что-то стоящее, и в сентябре вынудили Болгарию капитулировать. Вслед за этим вскоре пала Османская империя, и цепная реакция завершилась на Австро-Венгрии.) Обе машины Оливы Кинг исчезли вместе с наступавшими. Ее деревянную хибарку передвинули и опустошили: все вещи были тщательно упакованы и увезены ее сербскими товарищами. Перед поездкой в освобожденный Белград Кинг перетряхнула все, что было накоплено за эти годы. Большую часть она назвала “хламом”. Например, выбросила целый сундук со старой одеждой и кипы газет и информационных бюллетеней. Все это больше ей не нужно.

Для Эдуарда Мосли война закончилась тогда, когда он очутился на борту корабля, перевозившего его из константинопольского плена на свободу, в Смирну. “Все вокруг взбудоражено и суматошно, — записывает он в своем дневнике. — Каждая секунда плена казалась мне длиной в сто лет. Теперь я спокоен и занят психологическим осмыслением того, какой же фантастический конец пришел моему вечному заточению”. На борту корабля находились и другие, недавно освобожденные, военнопленные. Он делил каюту с человеком, который служил артиллеристом в Эль-Куте и притворился сумасшедшим, чтобы его отпустили. Когда корабль отошел от берега, уже стемнело. Контуры города растаяли в ночи. Сперва исчезли из виду мягкие очертания высоких мечетей, потом — острые иглы минаретов. Мосли спустился к себе в каюту и сидел там вместе со своим товарищем, покуривая и прислушиваясь к плеску волн. Когда они вновь поднялись на палубу, город уже скрылся за горизонтом. Был заметен лишь слабый отблеск далекого света: “Там остался Константинополь, вечный город, прекрасный и ужасный”. Никто из них не произнес ни слова.

Паоло Монелли находился на вокзале Зигмундсхерберга, в Северо-Восточной Австрии. Он и другие итальянские военнопленные давно уже обрели свободу, одолев своих сбитых с толку, деморализованных охранников, применяя то аргументы, то силу. Все было перевернуло вверх дном. Некоторые из его товарищей рванули в город, напились там, стали приставать к женщинам, а другие начали планировать грандиозный рейд на Вену. Итальянские солдаты, вооруженные австрийскими винтовками, патрулировали вокзал, помогая восстанавливать порядок. Воинские эшелоны, набитые венгерскими солдатами, пролетали мимо на всех парах; иногда вспыхивала перестрелка. Австрийские телефонисты работали в обычном режиме. В это утро Монелли и несколько бывших военнопленных слушали австрийского офицера, известного своим дружелюбием, который переводил им условия перемирия, фразу за фразой. Монелли чувствовал величайшее облегчение от того, что он наконец на свободе и что закончилась война, но его не покидала горькая скорбь. “Это будет нашим злополучным наследством, нашим славным наследством, — во всяком случае, нашим окончательным и бесповоротным наследством: мы навеки прикованы к своей памяти”.