Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Вернувшись с морского берега в Париж, Бальмонт пытается устроиться на фронте братом милосердия. Ему это не удается, и он долго не может успокоиться, он хочет, так или иначе, принять активное участие в происходящем, в «правом деле», «свержении грубого ига немечества». Он волнуется, начинает тосковать по России, и все его стремления направлены теперь к тому, чтобы вернуться в Россию. Он хочет во что бы то ни стало примкнуть к общему движению, выступить публично хотя бы в качестве лектора и поэта. «Я хочу, — пишет он мне в январе 1915 года, — бросать свое горячее слово перед толпами, которые загораются от меня. Ужели ограничу я себя тесными стенами своей маленькой личной жизни? Это невозможно. Я не хочу больше жить вне России. Я хочу полной свободы в пространстве и времени, и кто больше имеет прав на свободу, чем я, певец ее».

С середины зимы 1915 года Бальмонт уже серьезно думает об отъезде и предпринимает решительные меры для осуществления его. Но это очень трудно. Ему надо вести с собой Елену, Мирру и Нюшу, застрявших в Париже во время войны. Надо много денег. Переводить их из России можно только по телеграфу и небольшими суммами. В России книгоиздательства приостанавливают печатание книг. С платежами тоже дело идет туго. У Бальмонта сильно сокращается заработок. Жизнь в Париже дорожает. Русская колония нуждалась, многие голодали. Бальмонт помогал русским чем только мог: читал лекции, участвовал в концертах безвозмездно.

Жил он эту зиму на нашей квартире в Пасси с Еленой, Миррой, Нюшей и с общей их приятельницей Еленой Юстиниановной Григорович — Рондинелли [148], как ее называл Бальмонт. В середине зимы приехал Макс Волошин и поселился у них, к большому удовольствию Бальмонта, который очень любил Макса. «Волошин, — писал он мне, — сразу всколыхнул в моей душе какие-то молчавшие области, как-то косвенно обратил меня к стихам. Я написал за это время поэму „Кристалл“, сонет „Кольцо“, и венок сонетов „Адам“. Эту поэму я написал вчера, начал в 6 часов дня, а кончил в 2½ ночи».

И потом: «Я совсем потонул в стихах и, если это так будет продолжаться, привезу новую книгу стихов». Кроме стихов, Бальмонт работал над своей книгой «Океания» и над переводами индийских драм. Еще летом он закончил «Сакунталу», драму Калидасы{87}. Ее печатали в издательстве Сабашниковых. Бальмонт держал сам первые корректуры, я — последние, которые уже не отправляли ему за границу. Осенью эта драма была поставлена в Камерном театре{88}. (Там же в следующем сезоне шла «Жизнь есть сон» Кальдерона в переводе Бальмонта.) Всю зиму он работал над переводом других драм Калидасы: «Урваси» и «Васантасоны». Он был увлечен планом целой серии пьес «Индийского театра». Но при этом он ни на мгновение не бросал мысли о возвращении в Россию. Он собирался ехать ранней весной и, чтобы не приезжать с пустыми руками, хотел закончить намеченное раньше чтение и приготовить рукописи. И затем ему кажется важным захватить сезон в смысле свидания с друзьями и деловыми людьми. И он лихорадочно готовится к отъезду. Но возникают препятствия. Только к концу апреля выясняется, что он может выехать в середине мая. Вопрос о дороге еще не решен: ехать югом — дорого и грязно, говорят ему испытавшие. Он решает ехать севером — скорее и дешевле.

В эти майские дни немцы потопили один из кораблей-великанов — «Лузитанию». Бальмонт успокаивает меня: «Я не думаю, чтобы нужно было это как предостережение. Наоборот, теперь некоторое время, вероятно, как раз будет гораздо безопаснее ехать».

Возвращение Бальмонта в Россию

Наконец они выезжают: он, Елена, Мирра и Нюша. Макс остается еще на год в Париже, как и предполагал. Рондинелли, после долгих колебаний, тоже не едет с ними. С дороги Бальмонт сообщает мне, что они приехали в Христианию из Бергена в одиннадцать часов. А когда уезжали из Англии, около Ньюкестля, в нескольких часах от них, датский корабль был взорван немецким подводником. «Мы доехали хорошо».

К концу мая 1915 года Бальмонт в Москве, где его встречают горячо и радостно. Он счастлив неимоверно. «Я в России, в „русской речи“». «Я как будто читаю солнечную летопись». «Я снова в России! Это сказочно. Я снова с душами, которые горят, и родные, и любят».

Жизнь в Москве и Петербурге на два дома

В Москве он остановился в доме моей сестры, где и я гостила. Побыв с ним недели две, я уехала в деревню, в Ладыжино, так как его задержали в Москве свидания с друзьями и дела, а потом очень длительная болезнь Елены. Бальмонт пишет мне в деревню, и его письма полны тревоги о Елене. У нее воспаление обоих легких, Бальмонт устроил ее в лечебницу Гриневского на Поварской и навещал ежедневно. Она лежала там больше месяца, и доктора считали ее положение очень опасным. Поправлялась она медленно, несмотря на хороший уход и прекрасную обстановку. За ней следил главный врач, наш близкий друг, доктор Селивановский, при ней неотлучно была сиделка. Бальмонт был очень озабочен и делал все, что только возможно было. Как только опасность миновала, Бальмонт подыскал для Елены дачу, куда перевез ее и устроил у своих знакомых. Ко мне в Ладыжино он приезжал в июле, а к концу августа ему нужно было озаботиться наймом квартиры и поисками средств для жизни.

Я не отступала от своего нежелания жить с Еленой вблизи друг друга, Бальмонт теперь соглашался со мной. «Эта раздельность будет лучше для всех».

Еще раньше, из Парижа, когда Бальмонт собирался ехать в Россию, он писал мне: «Ты мне пишешь, чтобы я сделал центром своей жизни Петербург и с Еленой, я этого не хочу, я буду делить время более или менее поровну между Москвой и Петербургом, но считаю и буду считать, что главное сосредоточение мое там, где ты и Нюша.

M. A. Андреев, Маша Полиевктова, Е. И. Струковская; во втором ряду: Нина Бальмонт, Ал. А. Андреева, Е. А. Андреева-Бальмонт, Ф. Константинов, Т. А. Полиевктова; сзади: М. В. Волошина, Аня и Оля Полиевктовы. 1912 г. Ладыжино

Вопрос об устроении жизни для меня вопрос большой, и ни к какому вполне желанному решению тут прийти я не могу, ибо не могу изменить ни твою впечатлительность, ни впечатлительность Елены. Со своей стороны я сделаю все, что для дорогих моих было бы наиболее радостным, но в том, где заинтересованы многие, один человек не может определить все, сколько бы у него не было воли и благоволия». Затем в другом письме, уже в России: «Но, милая, если бы ты знала, как я бываю глубоко утомлен, как я вообще утомлен той борьбой, которая выпала мне на долю за последние годы. Мне трудно отвечать не только за себя, но и за других, соображать всегда о нескольких волях, о нескольких впечатлительностях — столь разных, быть с несколькими душами неоднородными, не желающими или не могущими сблизиться. В этом и только в этом моя трудность».