Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Но в общем ему не очень нравится Сибирь. Он продолжает свой путь. «Я по чести должен ехать из-за моей спутницы Марии Владиславовны, хочу ли я этого или не хочу». И еще повторяет: «Сибирь должна быть мною увидена целиком, это будет настоящая новая страница моей жизни».

Чем дальше Бальмонт едет, тем больше тяготится Сибирью. «Сибирь продолжает мне не нравиться, и, конечно, я никогда в жизни не поеду в нее больше, если только меня не сошлют туда, чего да не допустит судьба. Какие-то орясины эти сибиряки. Тупые оглобли. Не дай Бог с ними жить, увянешь быстро. И от природы здешней веет грустью». В другом письме с Байкала: «И тоска в воздухе мне чудится везде. Тени замученных. Я привезу отсюда ларец горьких слов».

Если Бальмонту надоело разъезжать по необозримым пространствам Сибири и узнавать не мыслью, но ощутительно телесно, как непомерно велика Россия, — то еще больше ему надоели его выступления, они стали ему «нестерпимы, отвратны, постылы». Он даже неохотно собирается в Японию с Еленой, которая приехала к нему в Харбин, чтобы ехать туда с ним. Ему не нравятся японцы и японки, которых он встречает в Харбине и Владивостоке. Он предубежден против этой «кошачьей породы». Он радуется открытому морю и предстоящему плаванию.

Но приехав в Японию и пожив в ней неделю-две, он не хочет уезжать оттуда. Он пленен ею безмерно. «Я влюблен в Японию целиком, категорически, без оговорок». Большая радость и неожиданность для него и то, что японцы знают его гораздо больше, чем знают его в Сибири, и любят.

В следующих письмах, после разъездов по Японии (Токио, Йокогама, Никко), его влюбленность в эту страну не прекращается, а усиливается. «Изящные люди среди прекрасной природы. Но ведь это идеальное сочетание». И еще: «Я так очарован Японией, что хотел бы пробыть здесь годы. Вся Япония chef d’oeuvre — шедевр, вся она воплощение изящества, ритма, ума, благоговейного трудолюбия, тонкой внимательности. Как жаль, что мы не были вместе. Но я тогда не понял бы Японии, я был еще слишком юн».

Из Японии Бальмонт вернулся в июне 1916 года в Москву. Остаток лета он провел с нами в Ладыжине. Бальмонт очень доволен своей жизнью там, среди молодежи, очень интересной, надо сказать. У моей сестры гостили в то лето: моя племянница Маргарита Васильевна Сабашникова — художница, Нюша, дочери Татьяны Алексеевны Полиевктовой (Маша, Оля, Аня), ее племянник Алексей Николаевич Смирнов, художники Федор Константинович Константинов и Лев Бруни и сын Бальмонта Коля. Все это были восторженные слушатели Бальмонта. Он много пишет в это лето и стихов, и прозы и любит их читать в этой аудитории. За несколько дней он записал в свою записную книжку четырнадцать сонетов. Затем три японских очерка, которые печатаются в «Биржевых ведомостях»{91}. 5 июня Бальмонт участвует в большом польском вечере в Сокольниках, говорит о Словацком и читает свои стихи о Польше. Но главным образом он занят переводом Руставели. К этому времени относится стихотворение Николая Бальмонта, посвященное отцу:

РУСТАВЕЛИ

(На перевод «Барсовой шкуры» К. Д. Бальмонта)

Как чистое стекло хранит живые розы,Поя надрез стебля серебряной водой,—Ты утаил в стихе с походною трубойМалоазийских флейт сияющие слезы.Разгневанной змеей развертывались грозы,И водный град шумел над зеленью седой.И бил горячий ветр кустарник молодой —Под вечер облака, что дремлющие козы.И алый барбарис и золотой миндаль,Каштаны темные равнины Руставели,Как радостно прилечь у пня нагорной ели.Лохмотья буйных туч уносят воздух вдаль,Канон колокола вечерние запели,И солнце золотит библейскую эмаль.

Осенью Бальмонт уезжает в Петроград. И всю зиму наезжал к нам оттуда в Москву, где живал месяцами. У нас была квартира в Николо-Песковском, в доме Голицына, в первом этаже, где у него была большая комната в три окна, его старый письменный стол, немного уцелевших в Москве книг (большая часть нашей библиотеки осталась в Париже).

В Петрограде он часто выступал этой зимой, в Москве — меньше. Он усиленно работал над поэмой Руставели со вступительным словом к «Носящему барсову шкуру», «Крестоносец любви, Шота Руставели, певец Тамар». Эта работа поглощает все время. Но она не утомляет его, так как он восхищен этой поэмой. Он ни к кому не ходит, и к нему никто. «Я, кажется, никогда не жил в столице русской так домоседно». К 20 октября он надеется закончить всю поэму. Зиму и весну 1917 года Бальмонт пробыл у нас в Москве. Как раз за несколько дней до революции я уехала под Москву отдыхать к друзьям. Моя племянница Нюша провела всю эту неделю с Бальмонтом и записала для меня, что происходило в эти дни. Привожу дословно ее запись:

«Воскресенье, 5 марта… Я вспоминаю эту неделю как сон. Она слилась в один праздничный день. Я заставлю себя припомнить, что было одно за другим каждый день. Прошлое воскресенье были гости. Вера Л., Агнеса, Мицинский, дама (отправлявшая своего сына в Океанию), японец и Тардов из „Утра России“{92}, который рассказывал по порядку, что происходило в пятницу и субботу в Петербурге (23, 24 и 25). Сначала в первый день по улицам ходили небольшие кучки народу и требовали хлеба. Было разгромлено несколько лавок.

На другой день толпа собралась у Николаевского вокзала, были произнесены речи с памятника Александру III. Трамваи перестали ходить. В некоторых местах были построены из них баррикады. Около городской думы столкновение с полицией. Раненых вносят в городскую думу. Толпа требует, чтобы их выдали родным, которые пришли за ними и боятся, что раненых отвезут в тюрьму. Их уговаривают разойтись. Кто-то из членов Думы успокаивает толпу: над ранеными не будет произведено насилие. Толпа расходится. На другой день столкновение с войсками. Войска отказываются стрелять. Случай, где рабочий хочет обезоружить пристава. Тот зовет на помощь казака, который заступается за рабочего и сносит голову полицейскому. После этого тут начинается расправа. Тардов говорит, что в шесть часов узнает еще подробности.

Мицинский обедает у нас. Константин Дмитриевич показывает ему свой перевод его стихов, где слово „царевич“ должно быть заменено, ибо о царевиче говорится как о злой силе над Польшей-царевной. Вечером Константин Дмитриевич пишет о Световой симфонии Скрябина{93}… Затем он уходит к Елене, возвращается страшно поздно в растерзанном состоянии, ибо Елена его не пускала и бежала за ним по улицам в одном платье. Мы долго еще сидим вместе.