Дневники 1928-1929 - Михаил Пришвин

— Фу ты, батюшки, забыла, будь-те прокл…

И повернулась на меня.

— Что забыла? — спросил я.

— Книжку забыла, будь-те прокл…

Вот именно проклятие кончалось на букве «л» и расплывалось без окончания.

— Кого же ты проклинаешь? — спросил я.

— Сволочи, — сказала она.

И пошла, повторяя вслух жалобы и ругательства.

29 Марта. Ночью в доме было, как осенью в ноябре: ревела буря, и стегал дождь по крыше. Утром на рассвете открылось, что так ринулась весна воды.

У Розановых опять схватка: в этот раз Варя даже укусила Таню. И это дочери человека, посвятившего всю жизнь свою поэзии семейной жизни. То же и у Разумника с его <1 нрзб.>. Вот поистине где: «это от меня не зависит». Но от кого же? Разве может влюбленный считаться с генетикой, он скажет: «к черту!» И разве может мыслящий человек допустить свободный брак, без оглядки на евгенику? Мы управляем породами собак, почему же люди должны быть без породы, все «дворные». Деревня живет и дает нам здоровых людей только потому, что там до мельчайших подробностей, зорким глазом следят за породой… (Если поеду весной в деревню, то надо с этой точки разобрать ее.)

Вот где-то тут, в чувстве рока, свершающего свой суд надо мной, надо искать Розанова. Я знаю это в себе: страх и ужас от борьбы крови моей матери с отравленной кровью отца: «тут ничего не поделаешь!» Есть какой-то Христос, для которого необязателен род и быт. Не все ли равно, подлинный он или только извращенный церковью: это реальная сила, которая может последнего в роду, над которым уже занесен меч рока, поставить на высокую ступень самоутверждения в духе и огромного влияния на людей. Но в моем состоянии тогда было так, что «Ина» как женщина недоступная, и я весь тут в своей самости, уничтоженный, раздавленный — скажи мне тут о Христе! Я хочу женщину, а не Христа!

Потому Розанов до того страстно боролся с этим Христом, что похож на легендарного богоборца, полубога…

Уединенное. Есть живое чувство греха в онанизме, но не у всех: одному он вреден (грех), другому при известных условиях полезен. Рюмка водки. Выпью вечером один в тоске и на другой день не могу работать. Придет кто-нибудь, и в радостной беседе разопью целую бутылку, на другой день отлично. Пройду час в лесу, и утомлен, с ружьем на охоте весь день, и все ничего.

Вот так и Христово тело и кровь: «пейте от нея вси». Нет, как «вси-то»? Одному это отрава, другому в руки губительная власть, третьему, да, может быть и спасение. Надо подобраться к этому вину поближе. И путь к этому не мысль о самом вине, а то расположение духа, с которым его принимают («со страхом Божиим и верою»).

В Лавре, в растреллиевской колокольне у нас теперь винный склад. Вино остается и в кабаке и в колокольне вино: это реальность. Так и Христос: был, есть и будет. К вину можно чувствовать отвращение. Розанов чувствовал это к Христу. Мы судим не Христа, а Розанова.

Конечно, глупости, что все началось в нем от затруднений в разводе. Все началось от чувства предельной самости: ее, этой родовой земли в себе только-только, чтобы самому прокормиться, удержаться, не сойти с ума; необходима жестокая экономия, защита, война: все внимание, весь дух бойца, устремленный в обладание, через это накал в себе белый. И вот Голубой соблазняет все бросить. Так происходит знаменитый розановский + и —: родовое с плюсом, противуродовое с минусом, отражение земли, пола. А что глазу видно? Победоносцев, бесполый, но почему-то сильный, Мережковский — «говорящие штаны», «Зинка» Гиппиус, женщина-поэт, физически не способная рожать, бесчисленная бюрократия, паразитирующая на мужиках…

Розанов добрался и до «сладчайшего Иисуса», который является нам в творчестве, и увидел там, что «сладчайший» (радость творчества) обретается за счет того же пола, что весь «эрос» находится внутри пола, и христианская культура — это культура по существу эротическая, но направленная против самого рождения человека, она как бы паразитирует на поле, собирает лучи его и защищается духами от пота и вони.

Вот и добрался в Розанове до того, чем и сам живу.

30 Марта. Вполне хороший зимний день. Даже незаметно весну на дороге. Так обозначилось в природе следующее:

После очень строгой без оттепелей зимы открылась такая же ровная блестящая солнечная весна света. Якут узнал свою якутскую всегда блестящую весну света. В Марте стали прорываться оттепели, но они сейчас же, на другой, третий день опять закрывались морозами. В последний раз уже готова была ринуться весна воды, но дождь перешел в снежный буран и потом опять все заковал мороз.

Сегодня заметил сильное уменьшение, почти исчезновение в городе ворон и сорок.

<На полях> За эту неделю взято 100 р., из них: расчет прислуге: 13 руб., набивание ледника 20 руб., хозяйство 9 рублей.

31 Марта. Нашел книжку на поддержку себе{51}: Лосев «Диалектика античного космоса и современная наука». Это поход против формальной логики и натурализма. Многое мне станет понятным в себе самом, если я сумею представить себе античный космос и сопоставить его с современным научным. Имея то и другое в виду, интересно явиться к «запечатленному лику» своего родного народа. Хорошо при этом взять для разработки простейшую тему, чтобы из этого получился «Робинзон». Полагаю, что ребенок в лесу (как рассказал объездчик Иван Григорьевич) достаточный сюжет.

Итак, план такой. Достать для направления художественной мысли те две-три книжки. Окончив «Журавлиную родину», уехать в Белозерский край и пересмотреть лес глазами ребенка{52}.

«Полученные четыре смежные области космоса должны пребывать в движении. Они должны пространственно перемещаться. Но как же им можно покоиться, если они должны перемещаться? Тут начинается та великая диалектика античности, которую не понимает и никогда не понимала европейская наука, погрязшая в растлении формальной логики и натурализма. Покоиться в движении можно только тогда, когда движение не выходит за однажды положенные пределы» (Лосев. Античный космос, стр. 225).

<На полях> Чудо благовещенское!

К «Журавлиной родине»: показать бессилие ученых в деле спасения Claudophor’ы. В то же время отчаяние меня, художника, от бессилия ученых («найдите русалку»). Но я не могу удовлетвориться русалкой, я не верю в нее, не верю в этот шар. Рисовать и рисовать Лахина. Пессимизм Россолимо.

2 Апреля. Морозы. Вполне зима.

У меня есть что-то деревенско-семейное в том довольно сложном хозяйстве, где Я мое, как литератора, занимает самое видное место. Талант или гений литератора в этом деревенском хозяйстве не то, что стоит под вопросом, но едва ли даже имеет какое-нибудь преимущественное значение перед другим существом, напр., меня как охотника, отца, друга. Конечно, очень важно, как думают другие о мне как писателе, но для себя этот талант, как в деревне, или в семье, такой «свой человек» с такими слабостями и буднями, что удивления к «гению» нет в семье нисколько: смотрят в моей семье на это, как на «дело»: деловой человек и больше ничего, и какой же ты был бы мужчина без дела. При всем этом какого-нибудь раболепства вообще перед гениями в этом хозяйстве нет ни малейшего, горизонт моего дела может быть узким, влияние на людей ничтожно в сравнении с признанным гением, но пятка моя упирается в землю и макушка стремится ввысь с такой же силой, как и подлинного гения и в характере этого напряжения я, как и он тоже, единственный в своем роде, и буду улыбаться на глупенького литературного критика, который измеряет талант аршином, я буду драться и безобразничать, если опять созовут литературную комиссию как в 20-м году, и поставят меня в отношении академического пайка во вторую или даже в третью категорию. Буду раздавать все, как Максим Горький, если поставят «вне категорий», или пропивать, как Есенин, или закрою глаза на глупость людей, как Лев Толстой, и переведу все на жену.