Дневники 1928-1929 - Михаил Пришвин

После формалиста сказал блестящий драматург, благодаря своему большому свободному таланту наверно никогда не думавший о приемах:

— Я признаю твою вещь очень хорошей, но только с тех страниц, когда начинается действие, а все эти рассуждения о творчестве… это не искусство.

<На полях> Эта неделя: прислуга 14 р., хозяйство 16 руб., хозяйство 10 руб. <2 нрзб.> 30. Поездка в Москву 10 р.

7 Апреля. Благовещение.

С утра субботы и до утра Благовещенья валил валом снег небывалой за зиму силы, крутила метель. Думали все: вот это переворот, завтра после метели пойдет дружно вода. А вышло, после метели жиганул мороз, и в Благовещенье солнце просияло над такими свежими, нетронутыми снегами, что смотреть вокруг себя не было возможности…

Скопленная сила гневной ярости у меня так велика, что если упереться пяткой во что-нибудь и брехнуть, так от одного бреха враги полетели <бы>, как дым от дыхания, но пятке моей не во что упереться — скользко! и от силы своей я сам еду по грязи назад.

В Москве провел равнодействующую провинциальной злобы и столичной «разумной действительности», получилось убеждение в незыблемых основах бытия нашего. Больше всех успокоил меня П., объяснивший все как обычный «зигзаг»: «мы зигзагами движемся».

До того ясно стало положение, что можно его сформулировать. Наша творческая слабость получается от стирания особенностей всякого таланта, инициативы, позиций личности, добытых любовью и усердием к труду. Из всего этого, однако, получается как бы желатин для питания положительных бактерий…

Трио. Скрипач, пианист и виолончелист Трубецкой, выступая в кино постоянно и часто на всяких вечерах, за пять лет завоевали сердца Сергиевской публики. Даже старушки приходили послушать трио и, роняя слезы при нежных мелодиях, говорили о Трубецком: «Самому царю князь играл, а теперь кому?» На простой дудочке князь Трубецкой с аккомпанементом пианиста и второй скрипки играл так очаровательно, что раз даже начальник милиции не выдержал, послал музыкантам записку, и Трубецкой объявил свой номер: «По требованию начальника милиции будет исполнено «Не искушай!».

Все пять лет Трубецкой был за происхождение («з.п.» зепе) лишен избирательного голоса, но по простоте начальства состоял членом профессионального союза работников искусств. В нынешнем году его как лишенца разъяснили и уволили из членов Всерабиса. Вместе с этим, как не состоящий в союзе, он автоматически был уволен из кино. Скрипачу и пианисту предложили взять себе сотрудника из Москвы, но по сочувствию к Трубецкому, по любви к своему искусству они отказались играть с неизвестным московским музыкантом, и «трио» распалось.

Вот эта безумная уверенность, что всякого работника, со всякого места в любое время можно снять и заменить совершенно таким же со стороны качества труда, и разрушает всякое творчество жизни. Самое худшее, что тут не в логике дело, не в разуме, а в такой же, как в Бога вере в арифметическое правило: «от перемены мест производителей произведение не меняется». При этом еще замечательно, что если случай, подобный «трио», дойдет до сведения любого коммуниста, то всякий из них непременно скажет одно и то же слово: «головотяпство», так что зло, расстройство жизни с их точки зрения происходит не от их хорошей, прекрасной веры, а от остатков предрассудков самодержавия.

Молодежь всегда жестокая, беднота в массе всегда завистливая и злобная, даже и понятия не имея в арифметике, легко усваивает себе веру в формулу «от перемены мест» и, считая себя по невежеству лучшим производителем, становится на место тех опытных работников, под строгим руководством которых они бы только и могли работать.

Естественный путь самого творчества требует учителя, и потому тот из молодых, кто в силу своего таланта вступил на творческий путь, непременно теряет и веру в разрушительную формулу. В искусстве это все видно насквозь и уже понято и приняты суровые цензурные меры.

Сейчас склонны все понимать то, что я называю «верой», просто выгодой для сидящих у власти, но, конечно, это они следствия принимают за причину.

Надо на очередь: проследить со всей добросовестностью и уважением эту веру и добраться до первоисточников.

Первый материал: самодержавие породило бюрократию, революция разбила бюрократию и вместо чиновника и традиции поставила запрос на живую личность. Отсюда заградительные отряды для «волка в овечьей шкуре». С этой точки <зрения> наше время надо понимать как запрос на действительную, живую личность, могущую преодолеть все рогатки. Притом учтен опыт Бонапарта и многое другое.

<На полях> Вернадский — Биосфера.

Олеша — Зависть.

Сегодня мне стало до крайности ясно, что и необходимо, и могу я взять себя в руки как в отношении: 1) строгой экономии в расходовании своей рабочей силы, 2) так и в неуклонном внимании к своему домашнему хозяйству, 3) установлению личины для дураков и 4) предусмотрительной охране себя при независящих обстоятельствах, напр., головной боли, внезапных вторжениях всякого рода «врагов».

Меня остановила от решения такого одна мысль, что с чего-то начать надо совершенно материального, чувствительного, напр., бросить курить и, что раз я этого не могу, то и ничего не могу, и все только блажь.

Что же, в чем дело?

Хорошо, решаюсь. Вместо куренья буду стрелять: 10 руб. в месяц на куренье = 200 <1 нрзб.> патрон, т. е. в день 7 штук. Возня с патронами, их набивкой, стрельбой, уходом за винтовкой наполнит пустоту.

Начать с того, чтобы 1) истребить в доме все запасы папирос и табаку, 2) ни в коем случае дома не говорить об этом, пусть заметят сами, что не курит, 3) немедленно после истребления пойти пострелять из винтовки, потом идти в город за конфетками разными: ландрин, мятные лепешки. При работе так считать, что пока первая работа состоит в отучении себя от табаку и, если не будет писаться, немедленно выходить на воздух, бродить. Даю себе срок до 8 часов, ровно в 8 закуриваю последнюю и тем кончаю.

8 часов, все истреблено, даже коробочки египетские, привезенные Левой с Сахалина, полетели в сортир. Закурена последняя. Прощай, друг мой, табак, навсегда, подписан договор с самим Господом Богом! Благодарю тебя, табак, за школу смирения и милостивого отношения к человеческим слабостям, принимаю завет твой и оговариваю его в договоре с Господом никогда никого не учить своей личной моралью, словами без дел. Папироса кончается, втыкаю окурок в пепельницу. Конец! Ключ и Замок.