Дневники 1928-1929 - Михаил Пришвин

Сон не возвращается. Просыпаюсь в 3 у., днем хорошо, если удается соснуть час. Нервы расстроены. Не работается. Вероятно, все сошлось вместе, и влияние раннего света, как было всегда, и самолишение табаку. Но надо иметь в виду, что при всяком расстройстве вина будет ложиться на табак.

Накопление темы: лес, медведь и ребенок.

Читаю с большой пользой «Биосферу» Вернадского. «Эмпирическое обобщение» (система элементов Менделеева) — это значит найти факт, установить и ничего не говорить за него, так сделать, чтобы открыть и не говорить, а чтобы само открытие о себе говорило. Это будет самая чистая вера и святой подвиг…

<На полях> Не кризис, а <1 нрзб.>. Раскрыть: творец играл и забыл игрушку <1 нрзб.>, а «в поте лица»…

Лес в Завондошье: в Сергиеве.

40 руб. Петя увез. Взял из кассы 100 р. 22 руб. на дрова, 20 руб. керосинка.

17 <Апреля>. Солнечно-морозный тихий день. Прекрасная прогулка по линии: сухо, тепло, а по сторонам горы снега.

18 <Апреля>. Солнечно — морозно — ветрено.

19 <Апреля>. Весь день летит мокрый снег.

<На полях> На третью ночь «так» <5 строк нрзб.>.

Глава «Утро свободы». Как человек я завоевал себе свободу быта: я могу жить одинаково в хижине и дворце, с головной болью, при переходе от одного к другому не более как в течение двух-трех дней. Но это пустое завоевание, главная тревога и настоящее мученье в моей молодости было, что я живу в духовно низшей среде с суконными рылами, а где-то есть калачный ряд, и мне с моим суконным рылом в калачный ряд никогда не пролезть. И мое главное завоевание теперь состоит в глубоком убеждении, что калачный ряд, хотя и существует, но совершенно не зависит ни от класса, ни от образования, богатства, бедности: как новые биологи утверждают всюдность жизни, так и я убежден, что близкие мне люди находятся почти в равном числе во всякой среде. Не робеть во дворце после хижины, не стесняться хижины после дворца — это все пустяки. Но быть убежденным во всюдности жизни, в том, что нигде ты не будешь один, везде одинаково явится к тебе равный человек, — это завоевание, это счастье человеческое, и я им обладаю.

Как писатель я отличаюсь от многих писателей только тем, что завоевал себе свободу в отношении к материалам: мне совсем не нужно ни книг, ни быта, все это приходит само собой в помощь к чему-то главному. Быт и книги в моем понимании — это ответы, а ценное — это рождающиеся в себе вопросы, большие, с которыми постоянно живешь, и бесчисленные малые. Вот это сознание, что никакая книга, никакой мудрец, никакая среда не прибавят тебе ничего, если внутри тебя не поставлен вопрос и если есть вопрос, убеждение, что на всяком месте можешь ты найти ответ. Так мало-помалу я стал вместо библиотеки посещать поле и лес, и оказалось, что там читать можно так же, как и в библиотеке.

Лесные догадки и после них.

Одну книжку, однако, я с собой всегда беру, но отношусь к ней особенно: я читаю ее постоянно все лето. В нынешнем году такая книга у меня «Биосфера» Вернадского. В ней говорится такое, о чем все мы, обладающие чувством природы и поэзии, сами знаем, и до нас знали египтяне, и до них тоже наверно это знание сопровождало всех и навсегда. Это знание до того много раз повторялось, долбилось в стихах бесчисленных поэтов, в учебниках, хрестоматиях, что перестало нас дивить, мы встречаем его как азбучную истину и сами не думаем. Это знание состоит в том, что мы — дети солнца. Вернадский в своей книге доказывает это, как он говорит, путем эмпирических обобщений и, благодаря этому, непривычному подходу, избитое в поэзии место становится новым: чувство новым бурным потоком мчится в берегах, созданных знанием. С этой мыслью брожу я среди цветов, что-то вспоминаю и думаю. Я не смел бы никогда признаться, как я думал о солнце, если бы не книга ученого, он доказывает это «эмпирически», я же хочу доказать по себе…

Начало предшествующей главы:

То прекрасное, доброе и полезное, что создано революцией, находится не на всяком месте и доступно не всякому глазу. Может ли мой глаз это видеть? Я думаю, может, но только не здесь, не в этом болотном краю. Я, напрягая всего себя, чтобы увидеть новое лучшее, готовлюсь стоять за него, воевать, но древний крестьянин, осужденный в поте лица обрабатывать землю, и крестьянин-ребенок, дитя с удивленными глазами… встают передо мной и в этом краю совсем заслоняют то, во что я всматриваюсь…

20 Апреля. Теплое и серое утро, потом дождь на весь день и первая гроза.

23 Апреля. День 20-го оказался случайным. 21-го шел мокрый снег, 22-го замерзло, и сегодня утром опять «весна света» — морозное ярко-солнечное утро.

«Море лесов» — это не плохо, только немного обидно за лес: море морем, а лес сам по себе не хуже, по мне, так и лучше моря. Я не могу долго созерцать море и лес и если не вправду разгуляться, то хотя бы вообразить, поласкать себя возможностью принять личное участие в этой великой картине. Но море мне недоступно, корабль — это большая сложность, да притом еще держится на поверхности. А лес, такой же большой, как и море, вон там внизу начинается, и ты можешь спуститься туда без всего, прямо идти по компасу, сколько лишь ноги выдержать могут. Лес меньше обманывает, чем море, а между тем, если смотреть с высоты на великие уймы леса до самого горизонта, заманивают они к себе не меньше, чем море. Острова и елани, <1 нрзб.>, поляны, болотная проредь в низинах и еловая густель в нагорьях издали сливаются в сплошной темный лес, и он уходит, синея все больше и больше вдаль. А там далеко где-нибудь есть же холмы выше наших? Непременно есть такие большие разбросанные холмы. Вдали они как бы сходятся, и оттого за нашей первой темно синеющей грядой где-то далеко возвышается другая легкая лиловая гряда. А в хороший прозрачный день случается, за лиловой грядой видишь еще, но какая она, невозможно сказать, какая хорошая, самая любимая моя даль.

Чуть голубеет окно с намерзлыми, сходящими за день веточками утренника. Но голубым кажется мне, обрадованному, отблеск красной зари, но тут же я вспоминаю, что окно мое выходит на запад, и понимаю: это на голубое, расшитое кружевами окно падают лучи уличного электрического фонаря. Пока в другой комнате вскипает для чая вода, я убираюсь, одеваюсь и умываюсь. Чай настоялся. Наливаю, ищу глазами по столу — нет молока. Тихонечко спрашиваю мать, и она приученная детьми слышать во сне, отвечает: «Сегодня нет молока». Все переменилось. Рассчитывая на чай с молоком, я хотел напиться в столовой и затем идти в кабинет писать свою большую тяжелую вещь. Но чай без молока я несу прямо в кабинет, пью <2 нрзб.>, изредка прихлебывая, и начинаю рабочий день легкими записями в свой <1 нрзб.> дневник.