Чернильно-Черное Сердце (ЛП) - Роулинг Джоан Кэтлин

После этого я ничего не помню, пока не очнулся в больнице. Не помню, как парень нашел меня на кладбище, или скорую помощь, или еще что-то. Очнулся я весь обритый и вот в таком виде.

Дверь снова открылась, и появились Катя, Флавия и маленькая медсестра-блондинка.

— Извините, — сказала медсестра, — но время посещений закончилось.

— Хорошо, — сказал Страйк, — можно мне задать еще один вопрос, а потом мы закончим?

— Только один, — сказала она и удалилась, забрав с собой Катю и Флавию. Страйк подождал, пока дверь закроется, и снова обратился к Блэю.

— Тот здоровяк, мимо которого ты прошел, наклонившись над могилой, когда направлялся к спящему ангелу. Он был лысый?

Джош открыл рот, его глаза расфокусировались, вспоминая последний раз, когда он мог свободно двигаться в своем здоровом молодом теле.

— Я… я думаю, что был. Да… да, он был.

— Ты нам очень помог, Джош, — сказал Страйк, закрывая блокнот и поднимаясь на ноги. — Мы будем держать тебя в курсе событий.

— Откуда ты знаешь, что он лысый? — спросил Джош.

— Я не знал, — сказал Страйк. — Но я думаю, есть вероятность, что лысая голова была латексной маской, а тело, которое ты считал большим и мускулистым, было мягким костюмом. Это объясняет, почему шаги не звучали достаточно тяжело, чтобы соответствовать его весу.

— Это был Аноми? — спросил Джош, пристально глядя на детектива.

— Да, — сказал Страйк. — Я думаю, это была он.

Глава 64

...он был рад, что у него было ухо.

С которым он мог поворчать, и наполовину в шутку

Поворчать на энтайлы, сожалеть о судьбе наследников,

и несчастье хорошего поместья…

Жан Ингелоу

Братья и проповедь

Робин было очень трудно забыть образ парализованного Джоша Блэя, рыдающего в своей перегретой больничной палате перед стаканом ледяной воды, который он не мог поднять. В течение следующих нескольких дней ее мысли постоянно возвращались к молодому человеку в инвалидном кресле, спрашивая, как он себя чувствует, какова вероятность того, что он вернет себе хоть немного чувств и движений, и когда, и разумно ли ожидать, что он сможет примириться с жизнью, в которую его так травматично втянули.

Она также думала о Страйке, потому что в больнице она увидела ранее неизвестную сторону своего партнера. Он часто позволял ей брать на себя инициативу, когда требовалось сочувствие в общении с подозреваемыми и сотрудниками. Его склонность перекладывать на Робин то, что она иногда слышала, как он называл “трогательными” вещами, послужила толчком для их самой крупной ссоры, в которой, помимо всего прочего, была затронута тема цветов-послесловий. До беседы с Блэем она полагала, что если бы нужно было высморкаться или вытереть лицо, Страйк ожидал бы, что это сделает она: действительно, когда слезы наконец вырвались у Джоша, Робин почему-то решила, что это ее обязанность, как единственной женщины в палате; возможно, эту мысль ей внушил вид подавляющего женского медперсонала, мимо которого они проходили по больнице. И все же Страйк сделал это, и сделал именно с той недемонстративной мужской эффективностью, которую Блей счел возможным принять.

Вскоре Робин рассердилась на себя за то, что зациклилась на этом неожиданном проявлении сочувствия: так не разлюбят, и она снова прибегла к надежному средству борьбы с раздражением — напомнила себе о новой подружке Страйка и его неопределенном участии в деле о разводе его бывшей невесты.

Воспоминания Страйка о поездке в больницу тоже перемежались с мыслями о Робин, хотя они принимали менее сентиментальный оборот. Уже не в первый раз он удивлялся тому, что женщина, которая пришла к нему в качестве временного секретаря, оказалась самым большим активом агентства. Достать письмо Кеа из корзины, быстро переварить его содержание, понять, что в нем есть один момент, который необходимо прояснить с Джошем, и сделать это без суеты и показухи, возможно, и не было самым ярким примером детективной работы, которую Робин выполняла до сих пор, но этот случай запомнился Страйку как прекрасный пример той инициативы, на которую он привык рассчитывать со стороны своего партнера. Если что-то и должно было заставить его еще больше ценить это редкое и ценное качество, так это постоянное раздражающее присутствие Натли, чье самодовольство по поводу собственной неубедительной работы так резко контрастировало с непритязательностью Робин.

Джош Блей был далеко не первым молодым человеком, которого встретил бывший сотрудник ОСР, искалеченным в результате насильственных действий другого человека. По правде говоря, он подозревал, что если бы встретил Блэя целым и здоровым, то вполне мог бы счесть его неприятным. Страйк знал, что у него есть предубеждение против определенного образа жизни и образа мыслей, потому что он рано и несчастливо столкнулся именно с таким образом жизни без границ и условностей, который с таким энтузиазмом исповедовали в Норт-Гроув. Его собственные привычки к самодисциплине и предпочтение чистоты и порядка перед убожеством и хаосом были сформированы в значительной степени как реакция на образ жизни его матери. Страйк провел слишком много часов своей юности, выдерживая нудную жизнь под вечным кайфом, чтобы найти удовольствие или возбуждение в дымке выпивки, наркотиков и рок-музыки, которая была естественной средой обитания Леды. Обдолбанный, пьяный, длинноволосый и красивый Джош Блэй был бы именно таким молодым человеком, которого Леда считала наиболее привлекательным; еще одна причина обычной антипатии Страйка к этому типу.

И все же, к своему собственному удивлению, Страйк нашел в молодом человеке, которого встретил в спинальном отделении, повод для восхищения. Самоуничижение Блэя было основано на беспристрастной оценке его собственного поведения в прошлом, что произвело впечатление на детектива. В такой ситуации, как у Блэя, никого нельзя было обвинить в жалости к себе, но Страйк был впечатлен тем, что он больше всего переживал из-за смерти своей бывшей подруги и сотрудницы. Детектив, которого до сих пор иногда посещает во сне оторванный торс сержанта Гэри Топли, разорванного на две части взрывом, унесшим ногу Страйка, понимал чувство вины выжившего и стыд, проникающий в самые мрачные мысли еще живых людей, как бы ни были повреждены их тела. Возможно, самое удивительное, что, поскольку их расследование до сих пор склонялось к мысли о том, что Блэй был просто подсобником в партнерстве, породившем “Чернильно-черное сердце”, Страйк нашел Блэя проницательным и догадливым в некоторых своих комментариях детективам. Он чувствовал, что ни одно предыдущее интервью не продвинуло его так сильно в понимании психологии Аноми, а собственные мысли аниматора были столь же ценны, как и просмотр этих личных сообщений.

Именно в таком настроении, с запахом больничной дезинфекции, все еще метафорически звучавшим в его ноздрях, Страйк отправился на ранний ужин с Грантом Ледвеллом в среду вечером, решив доехать до Доклендса на общественном транспорте, а не на машине, учитывая все еще уязвимое состояние его подколенного сухожилия.

Ресторан, который выбрал Ледвелл, “Пистолет”, находился на берегу Темзы. На вывеске снаружи было выбито фальшивое пулевое отверстие размером с грейпфрут, а обстановка внутри была традиционной. Страйка, который, похоже, был первым обедающим за вечер, провели мимо стены со спортивным огнестрельным оружием в пустой, отделанный деревом зал и усадили за столик на двоих, с которого открывался четкий вид на Купол Тысячелетия — изогнутое белое строение, похожее на шатер, видневшееся на противоположном берегу.

Как и у Робин в Колчестере, у Страйка было время поразмышлять о том, что говорит о человеке, с которым ему предстояло встретиться, то, что он выбрал именно это место. Если не принимать во внимание тот факт, что Грант хотел, чтобы детектив приехал в Доклендс, где находилось его рабочее место, штаб-квартира компании “Шелл”, а не встретился со Страйком в центре Лондона, что было бы гораздо удобнее для Страйка, шикарный гастропаб излучал, от меню в кожаном переплете до дробовиков, некую идеализированную мужскую английскость.