Российский колокол, 2015 № 1-2 - Журнал Российский колокол

Я сказал, что помню, хотя эпизод напрочь позабыл. А вот сами слова вспомнил и смех ее – тоже. Напряжение спало, и мы начали готовить обед. Собственно, готовил его я, да и то – как готовил? Доставал из холодильника банки, склянки, вакуумные упаковки, коробки, открывал их и содержимое раскладывал по тарелкам.

Агнешка сидела на тахте и, болтая ногами, молча наблюдала за мной. Но вскоре молчание ее прервалось.

– Тим, ты что – принимаешь лекарства? – спросила она, показывая на любовное снадобье, подаренное мне Антипом, которое я забыл убрать со столика.

Чертыхнувшись про себя, я ответил:

– Это гомеопатический препарат для сердечной мышцы. Я все же не мальчик, а с учетом тех нагрузок, которые ты мне грозишь обеспечить… Кстати, надо принять.

Пока я запивал капсулу водой, Агнешка уже придвинулась ко мне и доверчиво глядела на меня. Нижняя ее губа, моя любимица, наехала на верхнюю, и казалось, что скоро снова заморосит.

– Тим, ты болен? – тихо спросила она. – Ты не можешь болеть, Тим! У меня, кроме тебя, никого не осталось. Я все знаю и про своих родителей, и про тетю Ядвигу, и про Гжегоша, и про Лидию… Ты не должен оставить меня одну, Тим! Так нечестно. Мне хочется плакать, Тим.

– Плачь, – сказал я. – Только ты должна знать, что я люблю тебя больше всего на свете и сделаю все, чтобы ты была счастливой.

Я ожидал, что вот теперь разверзнутся хляби небесные и потекут реки слез, но Агнешка лишь дотянулась до меня и слегка прижала свои губы к моим. Потом она шлепнула меня по руке и начала выкомаривать какой-то папуасский танец с задиранием ног и воинствующими возгласами. Спустя секунд десять я присоединился к ней и вскоре стал главным папуасом…

За обедом она сидела у меня на коленях, и я кормил ее из своих рук. Я даже влил в нее граммов пятьдесят бренди, тут же, впрочем, пожалев об этом, потому что и своего баламутства у нее было не меньше, чем на поллитра. Ела и пила она с аппетитом, относительно смирно сидя со слюнявчиком на моих коленях, и иногда, вытерев губы, чмокала меня то в одну, то в другую щеку. В эти минуты я ощущал себя отцом и даже желал максимально продлить это дивное чувство. То главное, чего я был лишен в жизни, катившейся уже под гору, оказалось настолько сладостным, что я уже не знал определенно, какую роль выбрал бы для себя, коли возникла проблема выбора – Агнешкиного отца или все же мужа.

К вечеру первый акт был завершен. Мы с Агнешкой переоблачились в халаты – у нее был светло-голубой, а у меня насыщенно-коричневый. Я уже с полчаса сидел за фортепьяно и пускал в расход весь свой репертуар, единственная же моя слушательница и почитательница после каждой композиции создавала такой восторженный шум, что человеку, стоявшему в прихожей, могло представиться, будто в гостиной по меньшей мере человек пять. Когда я объявил перерыв, она сама налила мне бренди и поднесла с глубоким реверансом.

Я был счастлив. Если бы меня спросили, отчего, то ответ мой был бы короток и прост: от всего. Агнешка преобразила весь мир вокруг меня, наполнила его смыслом, добавила красок, обострила и разнообразила чувства. За день-другой до ее появления думалось: как бы это тайно приглядеться к ней, совместить ее облик с обликом той давней и, казалось, навсегда утраченной Агнешки. Теперь в этом не было нужды. Чем больше я смотрел на нее не исподволь, а прямо и неотрывно, чем чаще слышал ее милый, словно слегка простуженный голосок, – тем сильнее убеждался в том, что свершилось чудо из чудес. И если даже это была не она, то, безусловно, ее к о п и я, говорил я себе, теша самолюбие моего гундосого оппонента, который, похоже, рвал и метал внутри меня.

– Ты стал играть намного лучше, – сказала Аги, устроившись на полу у моих ног. – Ты и раньше играл хорошо, но теперь еще лучше. Ты вообще такой талантливый и импозантный, Тим…

– Эй, там внизу! – крикнул я, сложив ладони рупором. – Хватит нахваливать меня, я не женщина. Я грязный старикашка, как назвала меня недавно одна дама.

– А что такое «грязный старикашка»? – подняла глаза Агнешка. – Это старый человек, который не имеет возможности мыться каждый день? Но ты ведь не старый человек и принимаешь душ…

– Нет, милая моя защитница, – сказал я, целуя ее в лоб. – Грязный старикашка – это тот, у кого в голове грязные мысли, в основном, сексуального характера. Вот смотрит такой грязный старикашка на молодую женщину вроде тебя и думает, как бы ее поскорее в постель затащить.

– А ты об этом, конечно, не думаешь? – хитро прищурившись, поинтересовалась Аги.

– Почему не думаю… – начал оправдываться я, но тотчас был остановлен вполне логичным выводом мой овечки.

– Значит, тебя правильно назвали грязным старикашкой, – вздохнула она, отодвигаясь.

Я потянулся за ней и свалился на пол, а она тут же оседлала меня и стала щекотать, сама заливаясь при этом смехом. Рука моя нырнула под ее халат, но, не успев произвести там переполоха, была остановлена и выдворена.

– Не сейчас, Тим, – перестав смеяться, тихо произнесла Агнешка. – Мне еще надо тебе кое-что сказать.

Она поднялась и села в кресло. Потом взяла бутылку «Плиски», налила немного и медленно выпила, закусив лимоном и долькой шоколада. Было заметно, что настроение у нее переменилось, и я сказал, обняв ее ноги:

– Расскажи дедушке, что там у тебя стряслось?

– Дедушке бы я этого не рассказала, а тебе расскажу, потому что это будет нечестно, когда ты сам обо всем догадаешься, – сообщила она, отнимая у моих рук свои ноги. – Сядь, пожалуйста, рядом со мной и не смотри на меня.

Я не стал задавать уточняющих вопросов, сел на тахту и принялся разглядывать ее ноги в смешных гамашах.

– Прости меня, Тим, – услышал я ее голос, который можно было бы назвать официальным по интонации, если бы он не вибрировал едва заметно. – Я когда-то говорила тебе, что ты будешь у меня первым…

Произнеся это, она замолчала, будто собиралась дальше прочитать стихотворение, но забыла начальную строку. Я тоже молчал, продолжая изучать гамаши. Мне было известно, о чем она поведает дальше. Об этом в свое время поставил меня в известность профессор Перчатников, но я молчал, полагая, что моя осведомленность в таком деликатном вопросе, если я о ней объявлю, не даст ничего хорошего. Вместо этого я приподнял Агнешку из кресла и усадил к себе на колени. Она сразу же уткнулась в мою грудь и тихо заплакала.

Я не утешал ее. Эти слезы были благом для нее. Вместе с ними уходили давнишние боль и отчаяние, теперь уже по сути фантомные, но все еще терзавшие этот теплый комочек, который я бережно держал в своих руках.

Она успокоилась вскоре. Оторвав заплаканное лицо от моей груди, Аги, от безутешного вида которой у меня сжималось сердце, наконец-то сказала, глядя мне в глаза:

– Я обманула тебя, Тим. Первым был не ты, а…

– Пан Гжегош?

– Нет, – мотнула она головой, – не Гжегош, хотя он очень этого хотел. Это был Пламен.

Ошибочка вышла, подумал я, по странности злорадно. Этот-то как умудрился все сделать по-взрослому, и когда? Я не хотел задавать ей никаких дополнительных вопросов. Только теперь я ощутил какое-то свербящее раздражение на всех подряд: и на Пламена, и на Агнешку, и на самого себя… Конечно, уязвлено было мое мужское самолюбие, и пусть этой драме было тридцать лет, признание Агнешки лишь разбередило рану, которая, в отличие от самой драмы, была куда свежее.

Она рассказала все сама. Перед этим она попросила сигарету и очень обрадовалась, узнав, что я бросил курить. Тем не менее, в поход за куревом она меня снарядила, и пришлось спускаться к магистрали, где находился ближайший магазинчик.

Агнешка внимательно изучила пачку «Мальборо», блок которых я купил в память о прежних днях, и, удовлетворенно кивнув, закурила. Я ждал, что разглядывая пачку, она напомнит мне о кишиневской «Америке», от которой они с Лидией воротили нос, но она тактично промолчала, хотя я и без этого все понял.

История с грехопадением выглядела так. Мерзавка Лидия, узнав от своих высоконравственных соплеменниц о наших с Аги прилюдных поцелуйчиках и прочих невинных нежностях, рассказала ей о том, что спала со мной уже не раз и попросила оставить меня в покое, потому что якобы надоела мне своими приставаниями. Разъяренная Аги пошла искать меня в том числе и в баре у Пламена, где в конце концов здорово набралась и лишилась свой гордости на хорошо известном мне топчане в бендежке у бара. Ничего, кроме боли, она не чувствовала, да вдобавок ее вырвало. За время рассказа она выкурила подряд две сигареты и, замолчав, вопросительно глянула на меня.

Хотя новость ее таковой для меня не являлась, я все же был подавлен. Более всего меня угнетал топчан, покрытый какой-то рогожкой, на котором накануне я отлежал себе бока. Я даже представил на миг, как сопляк с перекачанной шеей, которую заранее следовало бы ему свернуть, грубо тиская пьяную гостью, укладывает ее на этот чертов топчан, прилаживает трясущимися руками чертову резинку на свою чертову морковку и, помогая себе руками, входит в Агнешку, несмотря на ее сопротивление и болезненные стоны. Почему-то я решил для себя, что она противилась соитию. Впрочем, причина такого моего решения лежала на поверхности: мне удобнее было считать это насилием, чем добровольной сдачей неприступной прежде крепости.