Грустный шут - Зот Тоболкин

— Ступай. Утре явишься за пособием.

Поджидая Малафея, забежавшего к свояку, Пикан загляделся на колокол. Колокол был за решеткой. Ухо оторвано. «Наверно, со звонницы пал», — подумал Пикан, залюбовавшись отменным литьем.

— Не земляка ли признал? — спросил усмешливо мужик рыжий. Глаза маслились, голос тек медленно, густо. Видно, вышел из кабака, коих было тут великое множество.

— Про кого судишь? — не понял Пикан.

— Дак про него же, про страдальца безухого, — пояснил мужик, указал на колокол. — За звон бунтарский из Углича выслали. А его дед мой отливал.

— Чудно! — покачал головой Пикан. — Людей ссылают — понятно. Колокол-то при чем?

— Все при том же, — насупился мужик.

Слово за слово, разговорились. Не дожидаясь Малафея, Гаврила Степанович увел Пиканов к себе.

И вот уж хлебосольный хозяин за стол зовет. Потаповна хлопочет в кути, о чем-то перешептываясь с хозяйкой.

Не верилось им: в неволю гнали — оказались на воле. И вот уж надо идти в управу. Там посулили деньги на обзаведенье, корову, лошадь и птицу. Иван истово помянул в молитве ловкого казака Малафея.

— Долго ли лбом-то стучать будешь? — допытывался Гаврила Степанович, сам наскоро обмахнув просторный лоб. — Брюхо подтянуло…

— Дом на пригорочке ставьте — соседями будем, — советовала Фелицата Егоровна, забыв, что недавно еще ворчала на пришлых. По душе пришлись: опрятны, услужливы. Таких вот обходительных соседей ей и хотелось иметь. В городе всяких полно: в погребах и амбарах шарят. Под окнами дерутся. А этих к себе позвать не зазорно, и самим не худо в гости наведаться.

Мужики бражничали, негромко беседовали… Но вот заспорили о кресте, о каждениях.

— А мне, парень, все едино: что две аллилуйи, что три. Что фигушка, что двуперстие, — потягивая ядреное пиво, щурился насмешливо Гаврила Степанович. — Пока жив — не молюсь. Помру — и молиться не надо. Давай-ка медку в себя плеснем. До-оброй медок-от! Который хил, тот со второго ковша валится. Пей на здоровье, Иван Ипатьич! Дело — богу угодное. Завтре мужиков подряжу — лесу навалим для твоей избы.

— Бог тя, Степаныч, спасет. — Пикан поначалу осенял питье крестом, но скоро забыл об этом. И без креста пилось ладно.

— Бог — меня, я — тебя. Вот и станем все спасенные. Стерлядку-то подымай, соседушка, в горчичку ее да хренком примакивай. Сочна стерлядка! Так и просится к медовухе! Ну-ка, Егоровна, добавь!

— Резво начал — приостановись, — проворчала хозяйка, но больше для вида. И у нее на душе был праздник. Обе с Потаповной пригубили и теперь хрустели жареной гусятиной.

Стол, уставленный яствами, так маняще, так разнообразно пах, что бусый кот на нижнем голбчике, ожидая, когда о нем вспомнят, зажмурился и чихнул.

— Будь здрав, Буско! — пожелал Гаврила Степанович и кинул под стол гусиное крылышко. Придвинувшись к Пикану, задышал в ухо: — В новину-то не боязно было ехать?

Пикан не спешил с ответом. Сперва прожевал, потом смел со стола крошки. Молча выпили, бородой задевая бороду. Потек разговор.

— Не то слово, Гаврила Степаныч. Не страх донимал — обида! Отцы и деды в поморах белый свет увидали. Там же и успокоились. Нас с Потаповной от детей, от дома недруги отлучили. В неведомые земли загнали…

— Столь ли уж они неведомы? Апостол-то ваш, Аввакум-то, подале бывал. И тут его привечали…

— О том читал в «Житие», знаю, — кивнул Пикан, потом спросил осторожно: — Сам-то какими ветрами сюда занесен?

— Я тут родился, Иван Ипатьич. Тятенька мой из Углича. Приехал колокол выручать — наказ был от Углича. Да тут и помер.

Застолье долгое было. Беседа мерная шла. Насытившись, сходили в управу. Получили там все, что полагалось переселенцам. А утром, сбив артель, отправились на деляну.

Князь испугался, увидев перед собой этого человека, но теперь он был не лакей, а министр, пользующийся особым доверием царя. Собираясь лишь кивнуть ему, Фишер вместо этого низко поклонился.

— С чем пожаловал? — спросил князь холодно.

— Его святейшество поручил мне напомнить вам об одном обещании.

— Я что-то обещал ему? Ты путаешь, — желчно скривился князь, подчеркивая разницу между бывшим дворецким и всесильным вельможей. Фишер поклонился еще ниже: он знал, как меняет людей власть. Сам служил многим государям. Служил с выгодой. Но в Ватикане вместо жалованья получал папские благословения. И потому, отправившись с миссионерами в Россию, Фишер обчистил святых отцов, оставив им четки да требники. А на границе выдал за соглядатаев, что, между прочим, было совершенною истиной. На деньги, добытые у папских посланцев, купил себе шхуну. Осталось нанять команду, но, кроме священных книг и проигранной Пинелли табакерки, у него ничего не было. Он стал добиваться встречи с Юшковым. Эта встреча наконец состоялась.

— Я привез вам книги от его святейшества. — Фишер осторожно напомнил о шалой болтовне молодого дворецкого.

Князь ядовито усмехнулся: «Кто знает о ней, кроме нас двоих?» Человек, как известно, смертен. Борис Петрович пощупал нагрудный крестик, в котором хранил заветную пилюлю. Она очень легко растворяется в вине.

— Книг, мил человек, у меня и своих вдоволь, — наливая вино, сказал он. Пилюлю, однако, не бросил. — Пей!

Фишер мрачно усмехнулся, уставившись на князя подозрительным взором: отравленное вино при папском дворе — не новинка.

— Не бойся, пока… не отравлено, — успокоил Борис Петрович, пригубив первым. Этого «пока» было достаточно, чтобы указать Фишеру то, что и сам он знал: жизнь человеческая стоит немного. И потому стал словоохотлив. Слегка привирая за вином да за угощеньем, рассказал, кому и за сколько служил, какие оказал услуги. Князь тотчас понял, что совесть не слишком отягощает этого проходимца.

— А много ль тебе платил папа? — перебил князь его разглагольствования.

— Мало, сударь. Пожалуй, даже слишком мало, — признался Фишер, пообещав себе мысленно: «Но из тебя я вытряхну втрое».

Борис Петрович иронически хмыкнул: «Простаков ищет». Однако, подумав, решил использовать для своих целей этого продажного авантюриста.

— Я нужных людей не обижаю, если они мне верны.

— Я буду верен вам, сударь! — приложив руку к груди, воскликнул Фишер.

— А ведь ты не беден, — усмехнулся князь, показав немалую осведомленность. — Суденышко купил. Для каких нужд?

— Намерен торговлей заняться, — торговлей Фишер называл каперство: я дарую тебе жизнь, ты отдаешь мне свои товары. По кабакам и слободкам шлялось немало головорезов, из которых он собирался сбить команду. Обучив их, почистить купчишек и сплавать с товарами в Сибирь, где, по слухам, очень легко разбогатеть. — Но из всего, что было, — признался он, — осталась одна табакерка.

— И та, верно, не твоя, — тотчас угадал Борис Петрович. Помедлив, хмыкнул и рассмеялся: — Неужто святейшество поверил, что я продамся за табакерку?

— Но там, в Ватикане, вы так горячо говорили о… — начал Фишер.

— Я православный, — гневно перебил его Борис Петрович. — Я русский. Служу государю своему не за страх, а за совесть.

— Сударь, я ни минуты в этом не сомневался! — опять поклонился Фишер, скрыв невольную ухмылку, которая дорого могла ему обойтись.

Князь отпустил его, велев бывать у себя, а вскоре свел с Виллимом Монсом:

— Стань другом ему! Человек нужный.

Фишер легко сошелся с царицыным секретарем и часто приносил Юшкову ценные сведения. Но сейчас он явился некстати. Борис Петрович спешил во дворец.

— Фортуна благоволит к вам, сударь! — воскликнул Фишер, узнав, что Пикановы — близкие родственники князя. — У старшего, имени его не знаю, есть карта…

— Карта и у меня есть, — пробурчал князь, указав за спину. Там висела грубо очерченная карта, по которой в ратуше определяли, где и сколько собрано или еще не собрано налогов. Фишер, не ведая о том, напомнил Борису Петрозичу о недовольстве государя. Дошло до того, что главный прибыльщик не чист на руку. «Верно ли это? Ответствуй», — сказал как-то при встрече тихо, уставясь на Юшкова укоризненно. Доверял ему бесконечно. Так неужели и этот, как пес, преданный человек заворовался? «Ваше величество, — отвечал князь, — меня в незаконных поборах обвинить всяк может. Особливо ж те, кто сам ворует».

Понял Борис Петрович, что тут не обошлось без князя Меншикова, мстившего за «почепское» дело: городок взял в подарок от гетмана Скоропадского, присовокупив к нему малую толику земель. Не вмешайся царица, быть бы светлейшему на плахе. Каялся слезно, вину признал. А на Юшкова затаил злобу. Дошло до него, что главный прибыльщик запустил руку в царскую казну, присвоив себе сто или двести собранных с инородцев тысяч. О том проболтался пьяный Монс; Даша слышала собственными ушами. Тоже был зол на князя за неудавшееся сватовство. На прошлой неделе сватался. Даша заупрямилась: «Лучше в прорубь!» Жених знатный, и князь настоял бы, да краем уха слышал, что к Монсу благоволит сама государыня.