Грустный шут - Зот Тоболкин

— Присушила его, — усмехнулся Барма, погрозив зайцу, посерьезнев, вернулся к прежнему: — Одному богу известно, когда царь оклемается.

— Он подымется, братко! Слышь? Он подымется! — себе не веря, горячо заговорил Митя. До этого сидел, опустив голову. Давно уж прискучило ему житье в столице: все балы да ассамблеи. А на экспедицию ни Соймонов, ни Беринг денег выбить не могут. Время идет, царю, по слухам, все хуже и хуже. Не выздоровеет, так все пойдет прахом.

Но Митя верил, что царь встанет. С ним связывал свои большие надежды. И Беринг надеялся на это, и славный мореход адмирал Соймонов.

Сотни раз уж обговорили, как пройдут за лето до Мангазеи, поднявшись по Иртышу к Тобольску, перезимуют и — с новыми силами — на восток.

Вошел Нартов. Ходил тихо, вперевалочку. Правой ногой загребал. И говорил громко: был глуховат. Наводя ладонь на ухо, тянулся глазами, словно хотел выследить, откуда и куда летит звук. Иной раз слух его каким-то чудом налаживался, становился тонким, потом опять пропадал. Говорили, напускает на себя Константиныч, только прикидывается глухим. Что ж, возможно: порой удобней не слышать, чем слышать. Слова Митины тем не менее услыхал и тотчас подключился к разговору:

— Плох, шибко плох государь! Вокруг воронье собралось — расклевывает зерно. Всходить будет нечему. В гору дюжина тянет. Под гору — миллион. Нет радетелей, нету, — сыпались горошком быстрые, складно выговоренные слова, словно заготовлены были загодя.

Дуняша на подносе внесла лафитничек, подала Нартову.

— Вот и ладно. — Выпив, Андрей Константинович занюхал ржаным хлебцем, взял кусочек семужки, но, не откусив, положил обратно. — Добра, добра рыбица! — улыбнувшись хозяйке, отослал: — Ну ступай, ступай, княгинюшка! Мы тут малость языки поточим. Может, неловкое слово вырвется… Мужичьё ведь! Беги!

Когда дверь за княгиней закрылась — потемнел весь, стукнул кулаком о кулак. Пальцы сплошь изъедены кислотой, изрезаны стружкой. — Худо, худо, ребятушки! Петр Алексеич жив, а там уж грызня началась.

— Она и не кончалась, дядя Андрей, — невесело усмехнулся Барма. — Слег хозяин — лакеи штаны его примеряют.

— Тебе, Тима, за язычок в первую очередь достанется! Данилыч уж спрашивал про тебя. «Где, говорит, скоморох-то этот?..» Ты, чаю, опять ему надерзил?

— Слышал, как с Остерманом они ссорились? Тот его жуликом обозвал: дескать, канал Ладожский строил — денежки в карман себе положил. Я заступился: «Какой же он жулик? Он каналья, раз на канале нажился».

Митя лишь руками всплеснул. Мыслимое ли дело — на медведя без рогатины ходить? Да уж таков он, братко. Где может съязвить — не утерпит. Многих противу себя настроил: Апраксина, Ягужинского, Остермана — все влиятельные вельможи…

Опять без стука вошла Дуняша. Оглянувшись на дверь, шепнула:

— Там этот… Фишер. Впустить аль нет?

— Я уж не там, а тут, — входя следом, сказал гость незваный и заговорщически подмигнул. — Собеседуем в темноте? Или — как это? Сумерничаем?

Всем поклонился по-русски, для вида обмахнул лоб, подумав: «С свиньями жить — свиньею быть». Волосы, тяжелые, черные, коснулись пола. Огонь на ближней свече плеснул вверх, заколебался. Дуняша добавила света. Гость, стоявший посередине комнаты, стал виден отчетливей. Все в этом человеке было крупно, ладно, везде он чувствовал себя дома, везде, только не здесь. Не зашел бы, но есть нужда.

Сверкая улыбкой, мрачно посматривал вокруг черными, неулыбчивыми глазами, ловил каждый звук, каждое движение.

— Слыхал, в экспедицию собираетесь? — спросил, проницательно посмотрев на Митю. — Я так полагаю: ваша экспедиция не состоится. То же и Беринг мне говорил.

— Состоится, когда государь встанет, — возразил нерешительно Митя.

— А он не встанет. Надежды нет.

— Не каркай! — хмуро оборвал Нартов. — Мы все надеемся.

— Надеждам вашим сбыться не суждено, — невозмутимо усмехнулся Фишер. — А те, кто государю наследуют, иными делами будут заняты. Так я понимаю.

— Много понимаешь, Иван Фишер. А знаешь ли, что Александр Данилыч и… кое-кто, кроме него, — не желая упоминать имя царицы, предупредил Нартов, — шибко сердиты на тебя?

— Александр Данилыч не в меньшей мере и на них сердит, — указал Фишер на братьев, невольно содействовавших гибели Монса. — Так что?

— То, что всем вам на глаза ему попадаться не следует.

— Я так же мыслю, — кивнул Фишер и поклонился братьям. — И потому приглашаю вас к себе в команду. Мне нужны отважные и смелые люди. Вы именно таковы. Состоится или нет ваш поход — покажет время. А моя шхуна почти готова.

— Нужны приборы, одежда, провиант… Где раздобудете на это средства? — спросил Митя, знавший, сколь дорого обходится такой нелегкий поход.

— У вас есть карта. И есть записи, — вернулся к прежнему Фишер, умолчав, однако, о своих пиратских замыслах. — Их можно продать, разумеется, сохранив себе копии.

— Можно, — простодушно согласился Барма.

Фишер, побыв еще недолго, раскланялся и, довольный уступчивостью братьев, ушел, пообещав наведаться днями за копией. Молчавший при нем Нартов с укоризной посмотрел на Барму:

— А знаешь ли, Тима, что ты запродал?

— Он сказку просил у Мити, — ухмыльнулся Барма. — Получит сказку. Сказки сказывать я с детства приучен.

— Тут не одну сказку требуют… карту тоже.

— Будет и карта. Верно, братан?

— Запродаст ее какому-нибудь иноземному королю — России обида, — задумался Митя. Еще раз взвесив, бесповоротно решил: — Нет, Тима, так не годится. Ту карту сдам в Адмиралтейство.

— Сдавай, — махнул рукою Барма. — А Фишеру всучим копию. Да нет, не ту, которую ты прячешь… иную… ложную.

— А ежели он разгадает?

— Чтоб разгадать, братко, надо в те края сплавать. А плыть — не сказки сказывать. Верно, дядя Андрей?

Барма распахнул створку — с Невы пахнуло сыростью, ветром задуло пару свечей. Тучи местами раздвинулись, в глубине между ними мелькнуло несколько блеклых звездочек. Барма подмигнул им, вдохнул всей грудью прохладный воздух:

— Ништо. Жить можно. Будем жить!

— Пойду я, — шепотом проговорил подавленный Нартов и, волоча ногу, зашаркал к выходу.

— Зайку-то зачем своровал? — пошутил над ним напоследок Барма. — Неладно, гость дорогой! Самому нужен.

— Тьфу, бес! Не к ночи будь сказано! — незлобиво выругался Нартов и вынул из-за пазухи зайца.

— Вот русские мы, — вздохнул Митя, когда Нартов ушел, — а скоро ль на земле своей хозяевами станем?

— О, братко! Многого захотел! У нас и царь — не хозяин, а ты про себя… — повесил голову Барма, помолчав, вскинулся опять: — Давай уедем, а? Я знаю клад один… Если цел — суденышко себе купим. Купим и — поминай как звали!

— А Дуня? На кого ее бросим? — напомнил Митя.

Легка на помине, впорхнула Дуняша, сунула Мите сафьяновый мешочек.

— Тебе на память, братушка! В дальних странствиях сгодится.

— О! — изумились братья. В мешочке было дареное князем бриллиантовое ожерелье.

Наконец-то Пиканы поселились под собственной крышей. Хоть пусто под ней было, а светло и спокойно: все-таки своя. Гаврила Степанович, сосед тороватый, поднес на новоселье плотничий инструмент. Казна выделила поселенцам мерина, корову, пару коз, десяток гусей, дюжину куриц. Пикан срубил и согнул, распарив, санные полозья. Вскоре вместе с соседом изладили сани. Сбруи, правда, пока не было. За ней-то Пикан с соседом и отправились в верхний посад. Здесь располагались торговые ряды и гостиный двор. Нижнепосадские третьего дня погорели. Пожар был великий, теперь стих, но кое-где еще шаяли черные, обугленные строения. Бухарские, калмыцкие и местные, тобольские товары уравнялись огнем — стали золой и пеплом.

Атлас, юфть, тонкие сукна, серебряная посуда, вина, воск, чай, меха сибирские — все, чисто все слизнул огонь. Купцы, несолоно хлебавши, разъезжались по домам, сетуя на собственную нерасторопность. Товары-то не залежались бы, но многие ждали конца ярмарки, приберегая лучшее к закрытию. Дождались беды. Один купчик из Верхотурья бросился в пламя. Сгореть не сгорел, но бороду и причинное место опалил. Дурачок здешний, Спиря, выдернул его из огня, присел перед погорельцем на корточки, уставился, как на заморскую диковину, и загыгыкал. «Не купес, а чистая птиса Феня», — дивился он мокрому, изрядно обгоревшему гостю, на которого сам же и выплеснул пару бадеек ледяной колодезной воды. Вокруг толпа глазела: кто сочувствовал, кто смеялся.

Купец, раздавленный свалившимся на него несчастьем, вскочил, схватил Спирю за шиворот:

— Зачем спасал? Может, мне легче сгореть было?

— Ххы! — Спиря высвободился, уставясь на него маленькими, почти без зрачков глазами. — Сердится. Лучше бы копеечку дал, так-эдак!

— А верно, — поддержал Гаврила Степанович, — человек старался, спасал… Отблагодари.