Портреты и размышления - Чарльз Сноу

Главным даром Троллопа была апперцепция, и его творчество строилось на ней в степени, возможно, уникальной среди романистов. Конечно, ему приходилось искать средства — формальные средства, — чтобы применить ее, когда ему нужно было обрисовать, а затем объяснить и истолковать характеры своих персонажей, а вернее, людей, созданных его воображением и постоянно живших в его сознании.

Как говорил он сам, ему было известно, что такая сосредоточенность на человеческих характерах составляет особый его талант. Но недостаточная уверенность в себе толкала его пробовать свои силы в других формах, которые требовали совсем иных дарований: к таким пробам относятся злополучные «Браун, Джонс и Робинсон»{78}, а также написанный под самый конец его жизни «Твердый срок» — довольно нелепое вторжение в область социальной фантастики. Но он понимал — и однажды, как мы видели, прямо это сказал, — что его сила заключается в созданных им замечательных человеческих характерах.

Он прекрасно знал себя (иначе он был бы неспособен так хорошо постигать других людей) и здесь по обыкновению судил о себе верно. Другие романисты также обладали редкой апперцепцией, но мало кому она давалась настолько без усилий, настолько «милостью божьей»[13]. Было бы нелепо утверждать, будто апперцепция не входила в дарования Толстого, Достоевского, Пруста. А также Стендаля, Гальдоса{79}, Джейн Остин{80} и (правда, им она давалась не так легко) Генри Джеймса, Джордж Элиот и еще некоторых писателей, хотя их гораздо меньше, чем можно было бы предположить. Однако у всех вышеперечисленных апперцепция не была преобладающим, а тем более единственным дарованием. Даже если бы Толстой рисовал своих персонажей без особой проникновенности, мы все равно восхищались бы им из-за колоссальной силы и страстности его восприятия, из-за его богоподобного мироощущения. И Прустом тоже — из-за его блестящего ума и умения воссоздать вещный мир. И Достоевским — из-за глубин и бурь его психологического воображения (которое отличается от апперцепции, хотя апперцепция у него тоже была). И так далее.

К Троллопу ничто из этого не относится. Если отнять у него его главный дар или не распознать его (как часто и случалось), останется очень мало. Он был бы просто еще одним удобочитаемым информативным романистом XIX века — и только. А это далеко не так.

Ваша оценка его места как писателя будет прямо пропорциональна тому, насколько вы цените свойственное ему проникновение в человеческую индивидуальность. Если вы цените такое проникновение высоко и считаете его одним из важнейших дарований, необходимых романисту, тогда вы поставите Троллопа очень высоко. Люди ортодоксального склада имеют обыкновение утверждать, что им и в голову не придет распределять писателей по рангам, после чего они тут же производят такое распределение, только не называя вещи своими именами.

Когда в эту игру принимается играть автор настоящей книги, он вводит для Троллопа особый ранг — чуть ниже и в стороне от самых великих. Но там, где и Троллоп и Толстой стремились к одному и тому же, крайне интересно сравнить Троллопа с самым великим из великих.

Человек, впервые берущийся за Троллопа, может без труда проверить, насколько оправданна такая оценка. От него осталось сорок семь романов — необъятное море. Естественно, что разумнее всего будет прочесть один-два романа очень внимательно, а потом перечитать их. Троллоп, подобно всем писателям, простым и ясным на поверхности, под которой скрывается большая глубина, дает возможность разных истолкований и оценок, а для этого прочесть один его роман один раз недостаточно. Хотя такой совет расходится с общепринятой точкой зрения, но начать, пожалуй, следует с какого-нибудь из менее трудных романов, вроде «Детей герцога» или «Фремлейского прихода». В них он особенно проникновенен, но не так тревожаще сложен. Затем — «Барчестерские башни» или «Ферма Орли»{81}. Затем — «Последняя барсетширская хроника».

Если, прочитав их, вы не найдете в Троллопе ничего особенного, откажитесь от дальнейшего знакомства с ним. Он — не для вас. Вы не настроены на его лад. Возможно, вы наделены всеми другими нравственными и эстетическими достоинствами, доступными человеку, но приобщиться его апперцепции вам не дано. Быть может, вы считаете, что, став взрослым, тем самым в готовом виде обрели все ярлычки, приложимые к человеческой личности. Что же, так считали и некоторые великие писатели. И на многих читателей они производят самое глубокое впечатление. Но по мнению других читателей, им не хватает того духа проб и исканий, который позволяет приблизиться к истине. А у Троллопа этот дух есть.

Внешне его приемы сначала складывались, как у всех романистов, ставивших себе сходные задачи. Он был хорошим наблюдателем. Впрочем, здесь требуется оговорка. Не столь уж многим романистам присуща сименоновская способность создавать визуальное ощущение присутствия. Троллоп как будто мало чему научился в картинных галереях, хотя на усилия он не скупился. В восприятии архитектуры он так же скучен, как Джейн Остин. Но он умел наблюдать своих людей. Когда он чем-то интересовался по-настоящему, его зрение и слух (особенно слух) обретали редкостную остроту.

Он интуитивно знал, как знали писатели-реалисты всех времен, что тело человека неотделимо от его души. И его описания физической внешности мужчин и женщин, не детализированные, но тщательные, составляют неотъемлемую часть целого. В огромной галерее его персонажей не найдется ни одного, чье описание противоречило бы личности, сознанию и характеру, которые Троллоп затем начинает анализировать. В произведениях романистов не столь интуитивных или менее опытных тут далеко не всегда обходится без фальши. Но Толстой, Пруст и почти всегда Бальзак умели быть в этом абсолютно правдивыми.

Троллоп видел своих людей ясно и во всех частностях, однако его главным инструментом в создании характеров был слух. То есть способность передавать в диалоге тон устной речи, причем индивидуальной для каждого персонажа. Это, пожалуй, самое полезное для романиста техническое умение — и не просто техническое. Романист не сможет так проникнуться чужой манерой речи, если он не способен слушать всем своим существом. И кстати, тот диалог, который он в конце концов запечатлевает на бумаге, напоминает магнитофонную запись лишь очень отдаленно. Реальный разговор, записанный на магнитофоне и точно воспроизведенный в романе, читать было бы невозможно. Такого рода натурализм испробовался неоднократно, и каждый раз это кончалось плачевным провалом, если только он не предлагался в микроскопических дозах.

Как ни странно, запинки, всякие «э» и «гм», а также отсутствие законченности в живой речи затушевывают различия между личными интонациями, а они-то больше всего и нужны романисту. Реалистический диалог в романе — это особое и очень тонкое искусство: он должен звучать верно на слух, хотя и строится на скрытых условностях.

Троллоп был одним из крупнейших мастеров такого диалога. Говоря о хорошем музыкальном слухе Троллопа, Генри Джеймс имел в виду общую его чуткость и употребил это выражение метафорически. Тем не менее Джеймс, сам прекрасно писавший диалог, отдавал Троллопу должное и в этом отношении. Диккенсу диалог тоже нередко удавался блистательно, но, как обычно при сравнении его с Троллопом, тут обнаруживается многозначительный контраст. Они слушали людей по-разному. Диккенс слушал как имитатор, великолепно умеющий концентрировать впечатление, и как имитатор он отбирал те выражения и речевые обороты, которые особенно смешили его и поражали. И опять-таки как имитатор он был склонен повторять свои эффекты или злоупотреблять одним каким-то эффектом. Троллоп же просто слушал и воспринимал.

Разумеется, плодотворно анализировать искусство диалога можно только по тексту и в контексте. Тут не место для такого анализа, а диалога и у Диккенса, и у Троллопа колоссально много — особенно у Троллопа. Литературоведческая работа о диалоге у викторианских мастеров могла бы оказаться очень ценной: те же Диккенс и Троллоп, Джордж Элиот, Генри Джеймс — этого было бы вполне достаточно, хотя, конечно, не помешали бы краткие сопоставления с хорошими писателями, у которых диалог был плох, вроде Шарлотты Бронте{82} или Уилки Коллинза{83}. В такой работе следовало бы рассмотреть сходство и различия между литературной речью середины прошлого века и нашей собственной, причем, как уже указывалось, сходства, несомненно, удалось бы найти гораздо больше, чем различий.

В подтверждение этого тезиса было бы полезно предварительно послушать, как кто-нибудь читает вслух Диккенса и Троллопа. Диалог Диккенса звучит гораздо более естественно, а нередко и более современно по тону, чем ожидаешь. Диалог же Троллопа звучит совершенно естественно, и когда (очень редко) в нем мелькает выражение или оборот, которые мы не употребили бы, они буквально режут слух.