Влюбленный саботаж - Амели Нотомб

Их престижу не было равных. Я мечтала вступить в ряды когорты. Увы, у меня к этому не было ни малейших способностей. Напрасно я глотала мерзкий философский камень, меня не рвало.

И все же нужно было совершить что-то великое. Без этого Елена никогда не захочет знаться со мной.

Я готовилась к этому в величайшем секрете.

Между тем в школе моя возлюбленная снова вернулась к своему больничному одиночеству.

Но теперь я знала, что она не так недоступна. И я ходила за ней на каждой перемене, не осознавая всей глупости подобного поведения.

Я шагала рядом и что-нибудь рассказывала. Она едва ли слушала меня. Мне это было почти безразлично: ее неземная красота затмевала разум.

Потому что Елена была поистине великолепна. Итальянская грация, утонченная цивилизацией, элегантностью и умом, смешивалась в ней с кровью американских индейцев ее матери, с дикой поэтичностью человеческих жертвоприношений и прочих замечательных варварств, которые я до сих пор ей наивно приписываю. Взгляд моей возлюбленной источал яд кураре и очарование картин Рафаэля: было отчего упасть замертво.

И девочка хорошо знала это.

В тот день во дворе школы я не смогла удержаться и не сказать ту классическую фразу, которая в моих устах звучала, как нечто новое и бесконечно искреннее:

Ты так красива, что ради тебя я готова на все.

Мне это уже говорили, - равнодушно заметила она.

Но я правду тебе говорю, - сказала я, прекрасно понимая, что в моем ответе был намек на недавнюю историю с Фабрисом.

Она ответила быстрым насмешливым взглядом, словно говоря: "Думаешь, ты меня задела?"

Потому что надо признать, насколько безутешен был француз, настолько равнодушна была итальянка, подтверждая тем самым, что она никогда не любила своего жениха.

Значит, ради меня ты сделаешь все, что угодно? - весело спросила она.

Да! - ответила я, надеясь, что она прикажет сделать самое худшее.

Ладно, я хочу, чтобы ты пробежала двадцать кругов по двору без остановки.

Задание показалось мне очень легким. Я тут же сорвалась с места. Я носилась как метеор сама не своя от радости. После десятого круга мой пыл поубавился. Я еще больше сникла, когда увидела, что Елена совсем не смотрит на меня, и неспроста: к ней подошел один из смешных.

Однако, я выполнила свое обещание, я была слишком послушна (слишком глупа), чтобы соврать, и предстала перед Еленой и мальчишкой.

Все, - сказала я.

Что? - снизошла она до вопроса.

Я пробежала двадцать кругов.

А. Я забыла. Повтори, а то я не видела.

Я снова побежала. Я видела, что она опять не смотрит на меня. Но ничто не могло меня остановить. Бег делал меня счастливой: моя страстная любовь могла выразить себя в этой бешеной скачке, а не получив то, на что я надеялась, я испытывала большой прилив сил.

Вот, пожалуйста.

Хорошо, - сказала она, не обращая на меня внимания. - Еще двадцать кругов.

Казалось, ни она, ни смешной даже не замечают меня.

Я бегала. В экстазе я повторяла про себя, что бегаю ради любви. Одновременно я чувствовала, что начинаю задыхаться. Хуже того, я припомнила, что уже говорила Елене о своей астме. Она не знала, что это такое, и я ей объяснила. Это был единственный раз, когда она слушала меня с интересом.

Значит, она приказала мне бегать, зная, чем мне это грозит.

После шестидесяти кругов я вернулась к моей возлюбленной.

Повтори.

Ты помнишь, что я тебе говорила? - смущенно спросила я.

Что?

У меня астма.

Думаешь, я бы приказала тебе бегать, если бы забыла об этом, - ответила она с полным равнодушием.

Покоренная, я снова сорвалась с места.

Я не отдавала себе отчета в том, что делаю. У меня в голове стучало: "Ты хочешь, чтобы я топтала себя ради тебя? Это прекрасно. Это достойно тебя и достойно меня. Ты увидишь, на что я способна".

Слово "топтать" было мне по душе. Я не увлекалась этимологией, но в этом слове мне слышалось "копыто" и "конский топот", это были ноги моего коня, а значит, мои настоящие ноги. Елена хотела, чтобы я топтала себя ради нее, значит, я должна раздавить себя этим галопом. И я бежала, воображая, что земля это мое тело и что я топчу его, чтобы затоптать до смерти. Я улыбалась такой замечательной идее и ускоряла свой бег, разгоняясь все больше.

Мое упорство удивляло меня. Частая верховая езда на велосипеде натренировала мое дыхание не смотря на астму. И все же я чувствовала приближение приступа. Воздух поступал с трудом, а боль становилась невыносимой.

Маленькая итальянка ни разу не взглянула на меня, но ничто, ничто на свете не могло меня остановить.

Она придумала такое испытание, потому что знала, что у меня астма: она и сама не знала, как она была права. Астма? Всего лишь мелочь, недостаток моего организма. Важнее было то, что она приказала мне бежать. И я благословляла скорость, как добродетель, это был герб моей лошади - просто скорость, цель которой не выиграть время, а убежать от времени и всего, что за ним тянется, от трясины безрадостных мыслей, унылых тел и вялой монотонной жизни.

Ты, Елена, ты была прекрасна и медлительна - потому что ты одна могла себе это позволить. Ты всегда шагала так неторопливо, словно затем, чтобы позволить нам подольше полюбоваться тобой. Ты приказала мне, сама того не зная, быть собой, то есть стать вихрем, сумасшедшим метеором, опьяневшим от бега.

На восьмидесятом круге свет помутился в моих глазах. Лица детей стали черными. Последний гигантский вентилятор остановился. Мои легкие взорвались от боли.

Я потеряла сознание.

Я пришла в себя дома, в постели. Мать спросила меня, что произошло.

Ребята сказали, что ты бегала без остановки.

Я упражнялась.

Пообещай мне больше так не делать.

Не могу.

Почему?

Я не удержалась и все рассказала. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал о моем подвиге. Я согласна была умереть от любви, но пусть об этом узнают.

Тогда мать стала объяснять мне, как устроен мир. Она сказала, что на свете существуют очень злые люди, которые, в то же время, могут быть очень привлекательными. Она заверила, что если я хочу, чтобы такой человек полюбил меня, то должна вести себя также жестоко, как он.

Ты должна вести себя с ней так, как она ведет себя с тобой.

Но это невозможно. Она меня не любит.

Стань такой, как она, и она тебя полюбит.

Эти слова не нашли отклика в моей душе. Мне казалось это нелепым: я не хотела, чтобы Елена стала похожей на меня. На что нужна любовь-близнец? Однако, я решила отныне следовать материнским советам, просто ради опыта. Я рассудила, что человек, научивший меня завязывать шнурки, не мог дать глупый совет.

К тому же подвернулся удобный случай проверить новый метод на практике.

Во время одной битвы Союзники захватили в плен главу немецкой армии, некоего Вернера, которого нам не удавалось поймать до сих пор, и который казался нам воплощением Зла.

Радости нашей не было предела. Теперь он у нас попляшет. Мы покажем ему, где раки зимуют.

Это означало, что мы сделаем с ним все, на что мы способны.

Генерала связали, как батон колбасы и заткнули рот мокрой ватой (смоченной в секретном оружии, разумеется).

Через два часа после интеллектуальной оргии угроз, Вернера сначала отвели на вершину пожарной лестницы и подвесили над пустотой на четверть часа на не слишком прочной веревке. По тому, как он извивался было ясно, что у него сильно кружится голова.

Когда его втащили на платформу, он был весь синий.

Тогда его снова спустили на землю и подвергли классической пытке. Его на минуту окунули в секретное оружие, а потом над ним потрудились пятеро прекрасно накормленных блюющих.

Все это было хорошо, но мы так и не утолили жажду крови. Ничего больше не приходило нам в голову.

И я решила, что мой час настал.

Подождите, - проговорила я таким торжественным голосом, что все стихли.

Я была самой младшей в армии, и на меня смотрели снисходительно. Но то, что я сделала, возвело меня в ранг самых свирепых бойцов.

Я приблизилась к голове немецкого генерала.

И произнесла, как музыкант перед тем, как сыграть отрывок "allegro ma non troppo":

Пусть стоит тут, только без рук.

Голос мой был сдержанным, как у Елены.

Я повела себя правильно, и все это на глазах у Вернера, корчившегося от унижения.

Пробежал легкий ропот. Такого никогда раньше не видели.

Я медленно удалилась. Лицо мое было бесстрастным. Меня распирало от гордости.

Слава настигла меня, как других настигает любовь. Малейший мой жест казался мне августейшим. Я чувствовала себя, как на параде. С чувством превосходства я смерила взглядом пекинское небо. Мой конь мог мною гордиться.

Дело было ночью. Немца бросили на произвол судьбы. Союзники забыли о нем, так сильно их поразило мое преображение.

На следующее утро родители нашли его. Его одежда и волосы, смоченные в секретном оружии, покрылись инеем, также как куски рвоты.