Мэрилин Монро - Дональд Спото

У меня было такое впечатление, словно она как-то внутренне перестроилась, вроде бы что-то в ней «сработало», и вдруг — вот вам, получайте — это уже не та обычная девушка, с которой я только что прохаживалась, но «Мэрилин Монро», ослепительная дива, готовая показаться своим поклонникам. Головы тут же начали поворачиваться. Люди стали толпиться вокруг нас. А Мэрилин улыбается, будто маленький ребенок.

Точно так же и Сэм Шоу никогда не забыл, как Мэрилин многократно высказывалась о собственной персоне в третьем лице. Глядя на себя в сцене из «Зуда» или рассматривая свою фотографию, она не раз бросала замечания типа: «Не должна она была этого делать... Мэрилин бы сказала, что... В этой сцене она была хороша». Трумэн Капоте[314]описал, как он однажды застал Мэрилин сидящей перед слабо освещенным зеркалом. На вопрос, что она делает, актриса ответила: «Смотрю на нее». Эли Уоллах, прогуливаясь однажды с Мэрилин вечером по Бродвею, видел, как она — без всякого макияжа или хотя бы экстравагантного костюма — задерживала уличное движение, чтобы обратить на ceбя внимание. «Ей захотелось на минутку побыть Мэрилин Монро», — произнесла она, и в этом состоял ее магнетизм. Все это выглядело так, словно сквозь мозг молодой женщины внезапно пронеслась какая-то картина — мечта о некой блестящей личности, о далекой и полузабытой особе по имени Мэрилин Монро, — и эта греза словно бы на мгновение сбылась. Однако актриса знала, что Мэрилин Монро — это только ее часть; посему она могла общаться со звездой, но редко отождествляла, идентифицировала себя с нею. Она сама соучаствовала в создании данного образа и охотно демонстрировала это — а агенты, продюсеры, режиссеры и зрители именно того и желали. Всяческие неприятности и опасности, эмоциональное беспокойство, тревожность, распад связей и дружеских отношений — все это случалось лишь тогда, когда она пыталась управлять своей жизнью, опираясь исключительно на манящие атрибуты славы, предусмотренные для Мэрилин Монро, и никак не согласуясь со своим более глубоким, интимным «я». В рамках психотерапии ей рекомендовали записывать всякие случайные мысли или вести дневник, однако, как сама актриса признавалась своим друзьям, она никогда этого не делала. Дважды Мэрилин покупала блокноты из мраморной бумаги, но они так и остались чистыми, поскольку чувство долга было ей чуждо и, кроме всего, звезда стыдилась своего вопиющего, как она полагала, правописания и синтаксиса. Временами, правда, она все-таки делала заметки на обрывках бумаги. Записи Мэрилин, основывающиеся на соображениях, вынесенных ею из встреч с ее психоаналитиком и ее преподавателем драматического искусства, показывают, сколь важной она считала работу над своим внутренним миром:

• «Проблема отчаяния в моей работе и моей жизни — мне безусловно, следует с этим бороться, приобретая прочные профессиональные навыки и ставя их выше отчаяния».

• «Исполнение какой-либо сцены напоминает откупоривание бутылки. Если ее не удается открыть одним способом, нужно попробовать другой — а может, вообще оставить ее в покое и приняться за другую бутылку? Ли не был бы этим доволен...»

• «Как или почему я умею играть — не уверена, умею ли я вообще, — вот вещь, которую я должна понять. Мучения, не говоря уже о повседневных событиях, которые нам приносит жизнь, и боль, которую никому нельзя растолковать».

• «Как спать? Каким образом эта девушка засыпает? О чем она думает?»

• «Чего я боюсь? Прячусь из страха перед наказанием? Либидо? Спросить у доктора Х.».

• «Как говорить на сцене, чтобы это звучало естественно? Нельзя позволять актрисе огорчаться, пусть огорчается героиня».

• «Научиться примирять и сочетать противоречивые импульсы».

Чаще Мэрилин переносила свои чувства в верлибр[315]— настоящие стихи были бы здесь, пожалуй, не совсем подходящим словом — в поэтические образы того, что она ощущала и чего боялась в возрасте двадцати девяти лет.

Ночь над Нилом — она успокоит

темнота — освежает — Ночь лишена

глаз, нет никого — тишина —

Есть только Ночь.

Жизнь —

Я иду в твои обе стороны,

Как-то длюсь и пребываю,

А чаще всего опадаю,

Крепкая, как паутина на ветру,

Существуя больше в морозе на стеклах,

чем эти искрящиеся лучи,

которые видела я на картине.

К ПЛАКУЧЕЙ ИВЕ

Я встала под твоими ветвями,

А ты распустилась, и в конце

Прильнула ко мне.

А когда ветр налетел на землю

и песок — Ты прильнула ко мне.

Я ведь слабее, чем паутина,

куда прозрачней,

но ты вцепилась в меня

и крепко держала на ветре порывистом

жизни — в которой порою

я в обе иду стороны

и падаю чаще всего,

когда меня тянешь в две стороны.

Однако, в противоположность многим поэтам божьей милостью, Мэрилин никогда не относилась к своим балладам слишком серьезно, что хорошо видно на примере одной из них, характеризующейся беззаботным юмором и натуральной серьезностью и вполне достойной, если не принимать во внимание ошибок и описок оригинала, Э.Э. Каммингса[316]или Уильяма Карлоса Уильямса[317].

Я просто порой за столом посижу

И жизнь свою в рифмы чуть-чуть уложу.

На этом никто не нажил капитал,

Но мне не впервой, мой удел вот таков.

Да пойми же ты, черт бы тебя побрал,

Что люди просто не любят стихов.

Я ведь хочу лишь суметь прокричать

то, что в голову мне стучит:

вкусы тех блюд, что нельзя забывать,

и к самым тайным желаньям ключи.

Вертятся мысли и мозг мне сверлят

тихою и неустанной струей.

Пока не ушла я — пусть замутят

листа белизну строки чернотой.

С первого дня их совместной со Страсбергом работы на частных занятиях, которые начались весной 1955 года и проходили у него на квартире (она находилась в доме 225 по Западной восемьдесят шестой улице), Ли, выступая в роли отца и учителя Мэрилин, применял по отношению к ней своего рода тотальное психическое менторство, что вскоре вызвало возмущение со стороны и Милтона Грина, и Артура Миллера. Ли полностью согласился с Мэрилин в ее ненависти к киноиндустрии и даже разжигал в ней это чувство, особенно к студии «Фокс», поскольку был убежден, что недобросовестное использование хороших актеров и писателей стало типичным обычаем данного заведения. Эта неприязнь вытекала из его собственного опыта, поскольку в 1954 году указанная киностудия не предоставила ему шанса поставить в качестве режиссера фильм «Где-то в ночи», к которому он вместе с Джозефом Л. Манкиевичем написал сценарий. Студия лишила упрямого и воинственного Ли контракта, и он возвратился на Восточное побережье, где, по словам Сьюзен, четверке Страсбергов (Ли, Пауле, самой Сьюзен и ее младшему брату Джону) жилось очень тяжело. «Мой отец был страшно разочарован и вел бои с плохими людьми, но он умел и вдохновлять других», — а это склонило его бывшего партнера Черила Кроуфорда присылать к Страсбергу актеров, хотевших чему-то научиться. Потом Казан попросил его унаследовать от Роберта Льюиса руководство Актерской студией. Поскольку вначале Мэрилин боялась говорить и принимать участие в открытых занятиях, ее пригласили в дом Страсбергов: место, заряженное эмоциями, поскольку Паула принесла собственную карьеру, свои желания и жизнь всей семьи в жертву — на алтарь доминации Ли.