Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, я был возведен в ранг судей прежде, чем сам написал хоть один роман или самое небольшое эссе о литературе. В области кинематографии моя карьера члена жюри тоже с самого начала была гораздо более блестящей, чем карьера лауреата. В Каннах, Венеции, Йере, Рио-де-Жанейро, Тегеране, Авориазе, Брюсселе и других городах я роздал гораздо больше премий, чем сам получил за все эти годы и чем мне еще предстоит получить. В конечном счете Макрез лишь положил начало многолетней привычке; и когда немного позднее я дал ему прочесть начало моего опуса, он не ободрил меня, как и многие другие, и не стал поощрять меня продолжать мои литературные труды.
Но, набрасывая эти строки, я спрашиваю себя — так как подобные мысли раньше не приходили мне в голову, — не у Макреза ли, несмотря ни на что, не в его ли темноватой безлюдной берлоге, забитой книгами, для которых не находилось читателей, не в его ли тесном «помещении для прессы», куда набивались литературные критики с уже довольно старомодными взглядами, критики, постепенно утрачивающие свое влияние, и зародилось мое призвание романиста-извращенца? Во всяком случае, не было совершенно ничего неестественного в том, что именно моей коллеге по жюри Макреза, одной из самых тонко чувствующих и чувствительных особ, Доминик Ори, я отнес свою первую рукопись, как только ее закончил, прежде чем отправиться в Западную Африку, а затем на Мартинику, на оказавшиеся под угрозой гибели банановые плантации.
В связи с достаточно серьезными неприятностями со здоровьем, в результате воздействия тропического климата и недостаточных мер предосторожности по отношению к пище и кое-чему еще, я вернулся во Францию раньше, чем предполагал. Я начал работать над «Резинками» на старом грузо-пассажирском судне, переход на котором от Пуэнт-а-Питра до Гавра занимал почти три недели (суда-банановозы были куда быстроходнее). Возвратившись снова в парижское семейное гнездо, я, прежде чем отправиться в Брест, к этой древней земле, исхлестанной океаном, чтобы там немного поправить здоровье и продолжить литературные штудии, захотел все же узнать, что сталось с моим «Цареубийцей», уже отвергнутым прежде издательством «Галлимар», о чем я рассказывал раньше. Как оказалось, пока я отсутствовал, Доминик Ори передала рукопись Жоржу Ламбришу, исполнявшему в издательстве «Минюи» обязанности литературного консультанта Жерома Линдона.
В том благословенном 1950 году издательство «Минюи» располагалось на бульваре Сен-Жермен в помещении бывшего книжного магазина, где продавали творения итальянской пропаганды; после Освобождения Веркор эту лавчонку реквизировал. Кроме собственно самого помещения, где когда-то был «торговый зал» магазинчика, чья большая витрина выходила почти на самый перекресток бульвара Сен-Жермен и бульвара Сен-Мишель, там были еще и внутренние помещения, представлявшие собой извилистый лабиринт с узкими, тесными каморками, — по крайней мере именно такими они остались в моей памяти. Вообще все это создавало ощущение временного пристанища, ужасно неудобного. Попасть туда можно было через входную дверь, а также еще и через ворота на бульваре Сен-Мишель, но, разумеется, потом приходилось поплутать по внутренним дворикам, пройти через несколько крытых переходов и по длинным узким коридорам. Подобная система двойного входа-выхода наводила на мысль о том, что дом этот изначально, еще при постройке, предназначался для какой-то тайной деятельности.
Ламбриш принял меня там со своей обычной улыбчивой любезностью и с несколько потерянным видом, которые я потом всегда у него наблюдал. Я не договаривался с ним предварительно о встрече, явился, так сказать, незваным. Когда я заговорил с ним о моей рукописи, он, не выказывая ни малейших признаков смущения, начал рыться — можно было подумать, что делал он это наугад, без особой надежды на успех, — в огромных, грозивших вот-вот рассыпаться и обрушиться грудах и кипах, загромождающих всю поверхность его письменного стола. К моему великому удивлению, а также, быть может, и к его собственному, он в конце концов извлек откуда-то моего «Цареубийцу» (я подсказал ему, что обложка у рукописи бледно-голубого цвета), провалявшегося среди других таких же произведений почти год. Заново пролистав на скорую руку мое сочинение, он принялся одаривать меня комплиментами, но весьма расплывчатыми и уклончивыми, что я научился делать позже и сам, когда мне тоже пришлось выступать в подобной роли на улице Бернара Палисси и беседовать с начинающим романистом по поводу его произведения, о котором у меня сохранялись после беглого просмотра весьма смутные воспоминания, если сохранялись вообще.
От Жоржа Ламбриша, на месте которого я впоследствии пребывал постоянно, я унаследовал весьма достойную сожаления привычку хранить заинтересовавшие меня рукописи гораздо дольше, чем прочие, однако же не подавая их авторам, как говорится, ни малейших признаков жизни, то есть ни о чем их не извещая, так как зачастую у меня не бывало ни времени, ни возможности дочитывать произведения до конца, а потому я в случае надобности оставлял эти предварительно отобранные работы, так сказать, доходить до кондиции, словно бутылка с вином в подвале, у себя в шкафу, куда я и наведывался время от времени то за одним творением, то за другим, когда мне выпадали часы досуга. Жером Линдон довольно долго мирился с этим методом работы, с моей «озабоченной небрежностью», которую можно было бы назвать и беззаботным вниманием. Разве не получил он в результате почти полное собрание еще не опубликованных сочинений Сэмюела Беккета, отвергнутых на протяжении месяца всеми парижскими издателями (не говоря уже о дублинских и лондонских издательствах)? Мы полагали, что спешить нам особенно некуда, так как действительно сильная, новаторская книга, написанная никому не известным автором, повергнет в замешательство членов редакционных советов, встревожит и смутит их, а потому и не будет издана нигде, кроме нашего издательства! Мы могли сказать так, как сказано в «Конце игры»: «Если он существует, он придет сюда!»
Сегодня Жером думает,
