Гиблый Выходной - Алексей Владимирович Июнин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но ожидания не соответствовали действительности. Сперва Женя не мог поверить своим глазам и закрыл крышку кейса, мысленно сосчитал до десяти делая ровные глубокие вдохи-выдохи, потом открыл ее вновь.
Денег-то не было. Кейс был набит газетами.
– Как это… – не понимал Женя Брюквин и машинально загреб в пятерню несколько газет, проверяя – не под ними ли деньги. Под верхними газетами были другие газеты, под другими – дно кейса. – Это как так…
И вдруг что-то налетело на него сзади, от неожиданности Женя упал вперед на раскроечный станок и ударился челюстью. Мир на время заволокло взрывной болью, а когда Женя стал более-менее осознавать, что вселенная состоит не только из боли во рту, но из чего-то еще, он открыл для себя что сидит на бетонном полу с заломанными назад руками. Кейс с рассыпанными газетами лежал прямо между его ног. Брюквин дернулся всем телом, потом только руками. Ни фига! Его руки были не просто заломаны назад, они были накрепко зафиксированны к стальной трубе, проходящей по стене. Он задергался, пытаясь освободиться, но у него ничего не выходило. Только что-то больно впилось в кожу на его запястьях.
Тогда он увидел, что его видеорегистратор слетел с головы и теперь лежал на полу волею судьбы повернувшись так, что глазок смотрел точно на Женю.
Когда в поле его зрения появился кривобокий старичок, Женя задергался с новой силой и угрожающе замычал, переходя на шипение, но на старикана это не произвело должного эффекта. Приблизившись к Брюквину с такой стороны, чтобы не попасть в объектив включеной камеры, старик ткнул Женю кулачком в челюсть, а когда Брюквин справился с искрами под сомкнутыми веками и распахнул ошалевшие от боли глаза, то увидел как обе его ноги уже охвачены металлическим хомутом. Не дав Брюквину опомниться, вонючий старикашка крепко-накрепко затянул хомут отверткой и Женя понял, что точно таким же металлическим хомутом его руки прикованы к трубе и освобождаться от такого захвата будет бестолково. Разорвать или сломать такие хомуты одной человеческой силой нереально, тут нужна отвертка или хорошие ножницы по металлу.
Женя Брюквин задергался и замычал. Говорить он уже не мог совсем.
– Посиди тут, – произнес жалкий с виду старичок, обтер рукоятку отвертки об грязную ветхую одежонку и положил инструмент на раскроечный станок рядом с Брюквиным. Женя с наполненными слезами глазами наблюдал за старикашкой. – Не боись, не умрешь, – заверил его дедушка. – Я не убивец. Посидишь – подумаешь, может поумнеешь. Прощай, жди первых гостей и думай. Думай о себе, думай о Боге. Бог – есть дух, Бог – есть слово, Бог – есть человек, Бог – есть ты! Тело твое – храм. Дух божий живет в тебе, оживотворяет тебя. Бог в каждом из нас и в тебе тоже. Может и доживешь до первых визитеров. Напомню, что рабочий день начнется завтра в восемь, но первые работяги приходят раньше. Сиди – думай.
Дед, обойдя мертвого парня Леву, вышел на улицу, на мгновение запустив в цех ледяной порыв ветра со снегом, а Женя Брюквин, осознав свою безвыходность заскулил в голос. Но через несколько минут старик вернулся с изменившимся лицом. Опять обойдя парня Леву, он встал перед Женей, но так, чтобы лежащая на полу камера опять не смогла видеть его. Дедушка плакал и произнеся только одну фразу: «И Аркадьич туда-же!», медленно заковылял на кривых ногах в глубь мертвого темного цеха. Женя умоляюще смотрел ему в спину и скулил. Старик, шаркая ногами, медленно исчезал в цеху, сливаясь с сумеречной обстановкой, будто растворясь в самом помещении.
А не выключенный видеорегистратор продолжал бесстрастно снимать дальнейшие двеннадцать с четвертью часов одиночества несостоявшегося самого наилучшего налетчика, включая и медленную мучительную смерть задохнувшегося от газа Жени Брюквина.
15:41 – 16:47
Печаль переполняла мое сердце, глубокая как шахта и черная как уголь. Черная дыра печали! Она заполнила меня всего, не оставив во мне места для иных чувств, я был ею поглащен. Одна из моих жизненных доктрин гласит, что в минуты чьей-то смерти надо не горевать, а радоваться тому, что душа покойного переноситься в царствие Божие и что вскоре он переродиться в новое тело и будет жить заново. Мне ничего в этой жизни не надо, только бы неразуверитья в этом, только эта надежда на скорое воскрешение душ усопших удерживало мои глаза от слезотечения, а рот от рыданий. Все в руках Божьих. Ему только одному решать – кому сколько уготовано в этом мире. На мою долю, почему-то, оказалось больше, наверное, Господь карает меня лицезрением чужих смертей. За что, Господи, караешь меня такой длинной мукой, отчего не приберешь к себе и не наградишь перерождением? Караешь меня мукой терпения? Испытываешь мой дух? Ну и как, по-твоему, Боже, оправдываю я твои надежды? Сколько, Боже, ты уготовил мне еще дышать в этом страшном несправедливом мире, в мире заблудших душ и ложных истин? В мире где царствуют грехи сребролюбия, зависти, блуда, гордыни, униния и гнева. Уныние! Вот грех первейший, грех к которому я близок как никогда ранее и я готов на многое, даже на еще несколько долгих лет существования в своем уродливом теле, лишь бы не поддаться ему, как некогда поддался греху сребролюбия.
Я вздыхал и плелся по цеху как призрак. Был бы я христианином или католиком, я бы мог уподобить себя с пробудившимся и шатающимся по погосту духом мертвеца. Я искал выживших, я отчаянно молил Господа найти хоть кого-то. Я сравнивал себя с солдатом, выжившим на поле боя после ожесточенного сражения, с солдатом, который очнулся и бродит среди своих убитых сослуживцев. Я до корней волос убежденный пацифист и ничто не заставит меня взять в руки оружие, когда-то, когда
