Скрещение судеб - Мария Белкина

Полк с боями продвигался дальше. В сводке Совинформбюро за 7 июля говорится, что на этом направлении нашими войсками было занято 30 населенных пунктов. Деревня Друйка была одним из этих «населенных пунктов».[136]

Умер ли Мур по дороге в госпиталь, умер ли уже в госпитале? Умер ли неопознанным — был пробит солдатский жетон, залита кровью красноармейская книжка?! Написал ли ротный писарь похоронку или похоронку послали из госпиталя, а почту разбомбило? Все могло быть. Шла война, и до конца войны еще надо было идти 306 дней!

Сколько похоронок за войну было получено на живых, и скольких похоронок не получили на мертвых…

Мур мечтал стать писателем, у него был в жизни «прицел»! Он все копил в памяти, в записных книжках — все могло пригодиться потом в работе. Он писал:

«Я веду жизнь простого солдата, разделяя все ее тяготы и трудности. История повторяется: Ж. Ромэн, и Дюамель, и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбадривает!»

История для него не повторилась…

— Я рада, что у меня брат, а не сестра, брат как-то надежнее, — говорила маленькая Аля, когда родился Мур, — он счастливый, так как родился в воскресенье и всю жизнь будет понимать язык зверей и птиц и находить клады…

— У Али моей ни одной черты, кроме общей светлости… — говорила Марина Ивановна. — Я в этом женском роду — последняя. Аля — целиком в женскую линию эфроновской семьи, вышла родной сестрой Сережиным сестрам… Женская линия может возобновиться на дочери Мура, я еще раз могу воскреснуть, еще раз — вынырнуть…

АЛИНЫ УНИВЕРСИТЕТЫ

— Сивилла! Зачем моемуРебенку — такая судьбина?Ведь русская доля — ему…И век ей: Россия, рябина…

Теперь нам предстоит вернуться назад…

Снова Болшево. На других дачах еще спят. Стволы сосен чуть розовеют от первых лучей солнца, и сквозь строй этих сосен по так хорошо знакомой ей дорожке ведут Алю к машине.

«27 августа 1939 года ранним-ранним утром увозила меня эмгебешная машина из Болшево, в это утро в последний раз видела я маму, папу, брата. Многое, почти все в жизни, оказалось в то утро «в последний раз…» — напишет она потом, спустя много лет.

День 27 августа она встретила в камере на Лубянке. Она уже прошла через унизительную процедуру приема: раздевание догола, личный осмотр, срезали пуговицы, выдернули резинки, отобрали лифчик, чтобы не повесилась. Между прочим, вешались и на чулках…

Когда Дина Канель, рассказывая мне о своей жизни, дошла до прибытия на Лубянку, она вдруг замолкла и потом сказала:

— Ну, а дальше… дальше в общем-то все было так, как уже об этом написал Александр Исаевич[137], в точности. И даже белая эмалированная кружка. Мне досталась с кошечкой.

А Але? Тоже с кошечкой? Или у нее оказалась кошка с мышкой…

Женские камеры были расположены на втором этаже. Окна забраны «намордниками». Под потолком горела, не угасая, электрическая лампочка. Весь день Аля просидела на паркетном полу у двери, и другой день, и третий… Ждала: сейчас дверь отворится и ее выпустят на волю.

— Произошла ошибка, — извинятся перед ней, — мы разобрались. Вы свободны, вы можете идти домой!

Сергей Яковлевич, Муля, они конечно же, хлопочут, добиваются ее освобождения, доказывают и докажут, что за ней нет и не может быть никакой вины. Когда по коридору раздавались шаги и ключ поворачивался в замке, Аля вздрагивала и устремляла взгляд на дверь. Так было и на этот раз; дверь отворилась и — в камеру ввели новую заключенную. Она была маленького роста, очень изящная, на высоких каблучках, в полосатом мятом платьице, с узелком в руке, в котором помещался весь ее тюремный скарб. Она приветливо и ласково глянула на Алю своими лучистыми карими глазами из-под очень густых черных ресниц. Ее поразила молоденькая девушка с золотой косой. Поразило, что та сидела почему-то на полу, у самой двери, и вскинула на нее огромные голубые глаза, полные такой надежды… Но тут же надежда погасла, и девушка отвернулась. На ней была красная расшитая безрукавка, белая шелковая блузка, широкая юбка, ноги голые, загорелые в босоножках. Дина Канель — так звали вновь пришедшую — положила свой узелок на свободную койку и тихо спросила сокамерницу Асю Сырцову.

— Что с ней?

— Новенькая, уже несколько дней сидит у двери. Все надеется, что сейчас дверь откроется и ее выпустят, — сказала с горечью Ася, она уже успела пройти и лагерь, и пытки страшной Сухановской тюрьмы, и «дело» ее, собственно говоря, было завершено.

Дине стало жаль девушку, и она, опустившись рядом с ней на пол, попыталась ее разговорить. Она спросила, где та работает.

— В Жургазе[138] на Страстном бульваре, — ответила Аля.

— В Жургазе? А у меня там есть много знакомых, вот Муля Гуревич, например, — сказала Дина.

Аля встрепенулась.

— Муля?! Это мой муж!

— Но как же он может быть вашим мужем, когда он муж моей школьной приятельницы Шуры.

— Да, но теперь он мой… Мы уже даже комнату сняли…

Дина вдруг вспомнила, что как-то еще весной она встретила на улице Мулю со светловолосой незнакомкой.

— Так это вы и были тогда? — спросила Дина.

— А вы Дина? Мне Муля сказал: ну, теперь все! Шуретта узнает, что я шел с тобой, ведь это ее подруга с детства.

Так вот и состоялось их знакомство, Дины Канель и Али… Много, много лет спустя в разное время и та и другая расскажут мне о той их встрече. Это было 2-го сентября 1939 года, на шестой день Алиного ареста. Теперь все четыре койки были заняты, камера укомплектована.

Но кто были эти три Алины сокамерницы? Нам придется с ними познакомиться, ведь Аля будет с ними многие месяцы коротать и дни и ночи. С этой камеры и начнутся Алины университеты…

Вот Лидия Анисимовна, мы уже о ней слышали, — это домработница Мейерхольда и Райх. Ей, должно быть, было лет за сорок пять. Толстая, неповоротливая, с отекшими ногами, она страдала одышкой, на голове у нее начинал отрастать колючий ежик волос. Она бежала из деревни от голода. Была малограмотной, верующей.

Она очень обижалась на следователей, которые называли ее — «сундук с клопами»!

— Почему сундук с клопами?! — недоумевала Лидия Анисимовна, жалуясь своим соседкам по камере, — я в скольких домах жила, отродясь там клопов не было, и в деревне у нас чистоту блюли, а энтот заладил одно: «сундук с клопами»! Ну, докладай, говорит, «сундук с клопами»! А чего ему докладать-то, чего знать-то я могу, я ж им только кушать на стол подавала! А ему — кто бывал, да по имени, по отчеству, по фамилии. А нешто фамилии-то все упомнишь? Сколько их народу перебывало у Всеволода Эмильевича и у Зинаиды Николаевны, я их по имени-то многих и не знала, как величать. В личность — это другое дело, в личность признать могу. А он: «сундук с клопами!», — кричит и кулачищами по столу. Я, говорит, из тебя душу выколочу! Французский посол, говорит, бывал? Ну этот, говорю, французский вроде бывал. «Сколько раз был?» — «Ну, так я же не считала, может, два раза, может, три раза был, а может, и не французский был, может какой другой был… Говорили, вроде французский…» — «Об чем разговор вели?» — «Так откуда же мне знать, об чем, я ж не слушала, без интереса мне, я ж им кушать на стол подам и на кухню пойду, я ж им кушать только на стол подавала». А он опять свое и по-черному ругается. Хоть бы сесть предложил, а то стой перед ним. Час стой, другой стой, ночь стой, ноги-то отекут, вся кровушка в них выльется, как деревянные, и не чувствую их, как на тумбах стою…