Скрещение судеб - Мария Белкина

Когда в следующий раз к Буровым зашел Лацис, Буров написал на листке бумаги запомнившуюся ему строчку из стихотворения маленького Мура: «Je suis assis á l’ombre du pilier» (я сижу в тени быка…) — и просил передать ему. Мур был очень озадачен — кто мог в Москве знать эти его детские стихи?! А Лацис сначала его разыгрывал. И не сразу сказал, что Буровы звали его к себе. Ирина Валентиновна говорила, что Мур тут же прибежал и стал бывать у них.

Буров был в свое время очень известным и удачливым архитектором. Ему удавалось строить здания по своим проектам, и его посылали за границу, что в те времена было редкостью.

Буров любил стихи, интересовался поэзией и после войны бывал у нас на Конюшках, и Тарасенков читал ему из своих заветных тетрадок стихи Марины Ивановны. Но я совсем не помню, чтобы Буров что-либо говорил о Муре. Может быть, это пробел в моей памяти, а может быть, и к слову не пришлось. Познакомился Буров с Мариной Ивановной, судя по опубликованным его дневникам, 22 ноября 1935 года в Париже: «Вечером все были у одного архитектора, где нам вроде как «показали» Марину Цветаеву». Но о том, что он посетил ее дома, и о том, что маленький Мур читал ему свои стихи, не говорится — либо он не записал этого, либо не было напечатано. Марина Ивановна подарила ему тогда книгу Стендаля «Красное и черное» с надписью: «Не люблю, но отдаю, как собаку, в хорошие руки».

К сожалению, я поздно узнала, что Мур бывал у Буровых: Андрей Константинович к тому времени уже умер.

Свой последний, 1944, год Мур встречал у них на улице Горького, в доме N 25, построенном по проекту самого Бурова. Четвертый год войны был голодным и холодным. В комнате Ирины Валентиновны, где стояла старинная мебель, а стены были увешаны картинами — она происходила из семьи художника-передвижника Дубовского, — в те военные годы была сложена печурка, которой и обогревались, и жили все в одной комнате. Дрова добывали по ночам во дворе «глазновки», как называли в семье глазную больницу, стоявшую по-соседству. На этот раз Ирине Валентиновне повезло — она притащила какую-то стремянку, и Буров распилил ее на полешки. В комнате было тепло. Гости пришли со своей едой. Мария Карловна Левина, переводчица с французского, которая и познакомила меня с Буровой, принесла буханку черного хлеба, кто-то притащил огромную миску квашеной капусты, имелась картошка, достали самогон. Сервировка была изысканной, чего нельзя было сказать о меню. Народу собралось много, было весело и шумно. Ирина Валентиновна не помнила, пришел ли Мур с Лацисом или с Сеземаном. Мур сбросил свою обычную маску и без умолку болтал по-французски, благо было с кем! Помимо Левиной там находилась еще одна переводчица и Буровы говорили по-французски. Он рассказывал о Париже, читал своих любимых Бодлера, Варлена, говорил, что у него такое чувство будто он, наконец-то, снова попал в Париж! Париж, из которого он когда-то так рвался в Россию, в Москву… «Мой Мур все время рвется в Россию, не любит французов, говорит запросто о пятилетке (у него богатая советская детская библиотека)». Писал Сергей Яковлевич, когда Муру шесть лет! Но не стоит думать, что только Сергей Яковлевич оказывал влияние на Мура, немалую роль тут сыграла и сама Марина Ивановна. Она очень ценила детские книги, издаваемые в Советском Союзе, и даже писала о них, вызвав этим нарекания эмигрантов. И постоянно напоминала Муру, что он русский! Еще в 1929 году она говорила: «Он страшно русский, на лбу написано. С каким-то вызовом русский. Что с ним будет дальше?..» И в 1932: «Я, что в тебя — всю Русь Вкачала — как насосом!» И даже глаза его глядят «на Русь»! «Нас родина не позовет! Езжай, мой сын, домой — вперед — В свой край, в свой век, в свой — час, — от нас…» «Езжай, мой сын, в свою страну, — В край — всем краям наоборот! — Куда назад идти — вперед…»

Россия, Советская Россия, родиной ему не стала! Край оказался не свой! И, естественно, он ищет спасения в прошлом, таком коротеньком, так быстро промелькнувшем прошлом! И устремляется воспоминаниями в Париж, где ему было хорошо, где он был с семьей, в семье… «Бывшее сильней сущего» — так писала Марина Ивановна, так было в ее жизни, так стало и с Муром в его уже шестнадцать лет, с того момента, как он остался один, а может, еще и раньше…

В тот Новогодний вечер у Буровых Мур, быть может, в последний и единственный раз, за все военные годы, — был счастлив! Сидели до утра, ждали, когда кончится комендантский час, когда можно будет расходиться.

Бывал Мур у Буровых и после Нового года. А 26 февраля его мобилизовали в армию. И уже из Алабино, из-под Москвы, куда он был направлен, к Буровым пришли три письма, в которых Мур умолял вызволить его. По словам Ирины Валентиновны, это были даже и не письма, а короткие записки. Но, увы, мне их не показали. Вначале Ирина Валентиновна собиралась дать их мне прочитать, но потом решила посоветоваться с сыном, а после совета с сыном стала говорить, что нельзя эти записки никому показывать, так как Мур там пишет ужасные вещи! И она, вообще-то, не должна была мне говорить об этих записках. Она в своей жизни уже натерпелась, ее отец — он строил Шатурскую ГЭС — был посажен еще в 1928 году… Но она искренне хотела мне помочь и, хотя это было лишено логики, обещала перечитать записки Мура и точно мне их пересказать.

— Дорогие Буровы, — пересказывала Ирина Валентиновна, — помогите мне выбраться отсюда. Здесь кругом воры, убийцы. Это все уголовники, только что выпущенные из тюрем и лагерей. Разговоры они ведут только о пайках и о том, кто сколько отсидел. Стоит беспросветный мат. Воруют все. Спекулируют, меняют, отнимают. Ко мне относятся плохо, издеваются над тем, что я интеллигент. Основная работа тяжелая, физическая: разгрузка дров, чистка снега. У меня опять началось рожистое воспаление на ноге…

Просил привезти ему денег, хлеба, еды.

Собственно говоря, это не прибавило ничего нового к тому, что мне было уже известно из отрывка записки, которая была адресована в то же самое время Елизавете Яковлевне. В этой записке Мур писал: «Нужны нитки, иголки, те две деревянные ложки, которые я забыл, или хотя бы одна. Преимущественно деньги, их почти невозможно украсть, а продукты приходится таскать на себе (иначе — украдут); когда ползаешь по снегу, то это очень неудобно. Но я «мужественно» все таскаю на себе; нужно все. Конечно, Буровы и Алеша[133] помогут в отношении какого-то изменения моей судьбы, потому что все-таки, как я ни креплюсь, сейчас — кошмар… Вы, может, неприятно удивлены, что я так настаиваю на помощи мне и более частых посещениях, но Вам расскажут, и письмо тоже даст понять».