Странствие бездомных - Наталья Баранская

К концу 20-х краеведческое движение оформилось организационно. Центральное бюро краеведения (ЦБК) в Ленинграде объединило ученых — историков, географов, филологов, готовых помогать местным силам. Такая структура — центр и широкая сеть на местах — и показалась соблазнительной «органам»: можно было изобразить краеведение контрреволюционной силой с хорошо организованной сетью. Предполагалось устроить судебный процесс. Думаю, что дьявольская выдумка использовать ЦБК для уничтожения старой интеллигенции принадлежала не одному только ГПУ. Вероятно, замысел родился в структурах ЦК ВКП(б).

Живое просветительское дело краеведов, основанное на памятниках культуры и произведениях искусства, противостояло серости и скуке «политпросвещения». Блюстители партийности в культуре боялись невыгодного сопоставления современности с прошлым. Отсюда их ненависть к исторической объективности, к факту и документу. Все это я хорошо поняла, когда сама стала музейным работником.

Как и следовало ожидать, в армии краеведов появились сторонники «правильного осмысления» и «правильной подачи» фактов. Возникло течение, прозванное «производственным краеведением». Рядом с лаптями, сплетенными мастером-умельцем, требовалось экспонировать продукцию местной обувной фабрики (пример упрощенный, но наглядный). Краеведы-производственники противостояли краеведам-историкам. Дискуссии закончились по-большевистски просто — арестами.

Первый арест Натана Александровича длился всего месяц — как видно, его кандидатура не подходила к задуманному ГПУ сценарию. Через год с небольшим он был арестован по другому делу, которое все же было связано с «делом краеведов».

В новом деле, как почти во всех делах, задуманных ГПУНКВД, состава преступления не было. Заключалось оно в защите Дмитровского краеведческого музея от посягательства Управления по строительству канала Москва — Волга, которое потребовало себе все здания Борисоглебского монастыря. Музей размещался там с 1918 года. Беда была в том, что стройку канала вел ГУЛАГ, а на этом отрезке трассы всем заправлял Дмитлаг с начальником Л. И. Коганом. Районные власти г. Дмитрова сдались Дмитлагу без боя и предписали музею со всеми его богатствами освободить монастырь. Музею, одному из лучших и богатейших в Подмосковье, предложили маленькое помещение разоренной церкви, где невозможно было разместить даже малую часть фондов. Это означало, по существу, закрытие музея. Директор его, близкий приятель Шнеерсона, Кирилл Алексеевич Соловьев, сдаваться не хотел: он и его сотрудники обратились в Наркомпрос с протестом. Нарком А. Бубнов поддержал музей, была назначена правительственная комиссия ВЦИК. От Наркомпроса вошел в нее и Натан Александрович. Комиссия обязала Каналстрой построить для музея здание, был заключен контракт, но обязательства не выполнялись, началась тяжба. На исходе второго года начальник Дмитлага Коган победил Дмитровский музей простейшим способом: директора, заместителя, а также некоторых защитников музея арестовали, в их числе был и Шнеерсон. Через несколько месяцев всех «сопротивлявшихся строительству канала» (вот ведь как повернули!) выпустили, кроме одного сотрудника музея — его вынудили признать, что в музее «замышлялся теракт против Сталина». Несчастный «повинившийся» попал в лагерь.

Второй арест выглядел серьезнее первого, но все же закончился без последствий — Шнеерсон продолжал свою работу.

Но вернемся в Истру 1935 года, к встрече с моими близкими. Давно я не видела их всех, за четыре года дети выросли. Диме пятнадцать, отлично учится, много читает, интересуется историей, расспрашивает бабушку о революционном прошлом; Верочка, двенадцатилетняя резвушка, не в ладах с математикой и, когда мама помогает ей с уроками, нетерпеливо ерзает и торопит: «Бабушка, объясняй скорей, говори, какой ответ!»; младшая, Люсиша, — кругленький колобок, уже знает буквы. В родителях я замечаю некоторые перемены: Толя по-прежнему красив, но его темные кудри уже припорошены сединой, Женя так же энергична, так же командует, но чувствуется в ней какая-то тревога. Вероятно, ощущение покоя в семье уже потеряно.

Заканчивается мой отпуск, пора возвращаться в Саратов. И мама, и сестра предложили оставить Танечку до будущего лета у них. Девочка поздоровела, крепенькая, веселая, бегает и шалит — смотреть радостно. Мама, знакомая с нашими саратовскими условиями, сказала в тревоге: «Вы ее загубите». Женя рассуждала спокойно: «Ребенок поздоровел, надо закрепить достигнутое». Я уже склонялась к тому, что оставлю дочку с мамой, но, представив себя без нее, поняла всю бессмысленность этой жизни. Даже не бессмысленность, а невозможность. «Зачем же мне тогда ехать и ради чего там жить?» И колебания закончились — я остаюсь с мамой и с дочкой. Родные меня одобрили.

Решили снять комнату: в доме у сестры нам троим места не хватило бы. Мы с мамой были бездомные — «потеряли свою жилплощадь» (эти слова в советское время, да и в теперешнее звучат страшно и обозначают если не крушение жизни, то все же катастрофу). Платить за комнату обещал муж Людмилы, и это было справедливо — ведь нашу комнату в Трубном переулке он сдал, чтобы получить квартиру.

Комнату сняла Женя в «господском доме», у старой дамы, вдовы присяжного поверенного. Таких домов — с высокими потолками, большими окнами, которые строила для себя земская интеллигенция, — в Истре было немного, преобладали мещанские домики, чуть обширнее и благоустроеннее, чем крестьянская изба-пятистенка. «Господский дом», однако, не радовал — вторую комнату, окном на улицу, за тонкой перегородкой занимала семья с двумя детьми, тоже «калики перехожие». В задней половине, к саду, жила хозяйка, владевшая комнатой и кухней. Жильцам приходилось готовить в маленькой прихожей. Запах от двух керосинок проникал в комнаты. Запах этот, как ничто другое, заставлял помнить о бедной, неустроенной жизни. О жизни на тычке.

Зимой обнаружилось, что голландская печь, одна на две комнаты, плохо греет, топить приходилось утром и вечером. Родные помогали: доставали дрова, давали молоко для Тани, выделили что-то из мебели. Жили мы в полупустой комнате с окном, занавешенным какой-то пестрой скатеркой, — быт в традициях революционеров-подпольщиков. Да мы и были такими, то есть подпольщиками, по официальной классификации — «контрреволюционерами», по сути — нелегалами, без полноты гражданских прав, без имущества (мое скудное барахлишко осталось в Саратове, мамино порастряслось по ссылкам). И главное — без своего жилья и без работы. Это последнее пугало меня больше всего. Штатную работу по специальности я могла найти только в Москве, но ездить туда ежедневно было невозможно: поезд шел два часа, до станции — пешком километра два. Путь туда-обратно вместе с часами работы — это не только день, но и часть ночи. Пришлось искать сдельщину. Из того, что я умела, сдельной была только корректура; получила ее я в издательстве при Текстильном институте, где меня помнили. Привозила из Москвы килограмма три, а то и больше гранок, на три-четыре дня. Опять пошли «банкоброши веретен» — монотонная, скучная, низкооплачиваемая работа. Сидела я над ней часами, до полной одури, а когда надо было сверять с оригиналом, помогала мама.