Странствие бездомных - Наталья Баранская

Милая девушка Маруся, родня Жениной прислуги, приехала из-под Тулы, делила с нами скромную еду и мирилась с экзотикой дачного быта: спала в кухне на топчане, который зимой приходилось поднимать на еще теплую плиту, так сильно дуло по полу. Маруся делала всю работу, но готовить только училась. Как всякая деревенская девушка, отведавшая колхозной жизни, она мечтала, прописавшись «в прислугах», поступить затем на фабрику, заработать на приданое и, если повезет, выйти замуж и остаться в Москве. Мы привязались к Марусе, и она к нам, радовались, что мама не остается одна, когда мы уезжаем в город.

С увлечением готовилась я к работе на Пушкинской выставке. К счастью, минувшей зимой Натан Александрович поручил мне составить так называемую разработку для будущей экспозиции в Истринском музее к юбилею поэта. Основными источниками мне послужили биография Пушкина, написанная П. Анненковым, и книга П. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина». Последняя была моей собственностью еще со школьных времен, не раз прочитанная и слезами окропленная. Оба труда, может, и не давали полного представления о поэте, но являлись чистым, незамутненным источником познания жизни Пушкина, помогали ощутить его живым во всем его обаянии. В пушкиноведении было сделано тогда уже многое, и держалось оно на основательных трудах талантливых и честных ученых, не приспосабливающих литературу к коммунистической идеологии. Но все же пушкиноведение не переступало черту, за которой оставалась вся религиозно-философская лирика последних лет. Понимая, что знания мои недостаточны, я старалась найти время для занятий в библиотеках.

В залах Исторического музея уже начиналось размещение будущей экспозиции, так называемые раскладки музейных материалов в реальном пространстве, работа экспозиционеров и художников над проектом оформления. На Всесоюзную выставку собирался богатейший материал по всей стране, из музеев художественных, краеведческих, историко-литературных. По решению правительства они были обязаны отдать все пушкинские материалы на юбилейную выставку, как говорилось — на время.

В занятиях самым привлекательным для меня было знакомство с экспонатами. Подлинные портреты поэта, его родных, друзей, людей, с которыми Пушкин был связан так или иначе, могли составить целую портретную галерею. А еще — пушкинские места, пейзажи — живопись, гравюра. И книги, прижизненные издания Пушкина и его современников. Да что перечислять — это надо видеть![43]

Я смотрела, рассматривала, всматривалась, наслаждаясь. Но видеть — еще не означало узнать и понять. Каждая вещь имела свою историю. О судьбе каждого предмета, хранящегося в музее, знают только хранители фондов. Совершенно особые люди — фондовики. В их памяти заключены тысячи интереснейших подробностей, малая часть которых записана в паспорт каждого экспоната. Из остального кое-что попадает в каталог выставки, в статью журналиста, ученого. Знаниями хранителей музейных сокровищ пользуется множество людей — историков, литераторов, киношников. А сами фондовики почти ничего не обнародуют, не публикуют. Почему? Да по своей «особости» — молчаливости, скромности, непредприимчивости. Кажется, они замкнулись в уединении своих хранилищ, потому что это соответствует их натуре — любви к тишине, несуетности, желанию отойти от «злобы дня». Им не нужна публичность, не хочется быть на виду. Их устраивает «норка» где-нибудь в цокольном этаже музейных хором с зарешеченным окошком, стол, зажатый меж стеллажей и шкафов…

Так было в 30-е годы, о которых идет речь. Музейная «норка» для многих интеллигентов, любителей истории и старины была спасением — не только сохранением души, но порой и жизни.

Стою я перед портретом Пушкина работы Тропинина, смотрю с благоговением. Пусть знаком он до малейших подробностей по репродукциям, но это подлинник. Я представляю все как было: холст (этот самый) на подрамнике, Тропинин стоит перед мольбертом, вот тут, где сейчас стою я, в руках у него кисть, палитра, он вглядывается в лицо Пушкина, а поэт сидит вон там, где стоит сейчас Мария Павловна Задемидко, хранительница фондов Литмузея… «Ничего подобного, — говорит Задемидко, — Пушкин был непоседа, позировать не желал, согласился только на один сеанс. Тропинин сделал эскиз, он и послужил художнику для дальнейшей работы». И Мария Павловна показывает мне небольшой набросок маслом, с удивительной экспрессией передающий лицо поэта. Живость, внутреннее движение — полет. Да, вот как важно не только видеть, но и знать. Пожалуй, повоображать тоже неплохо, но уже «в-третьих».

Возможно, я нетвердо помню отчество М. П. Задемидко, но вижу ее как живую: маленькая, чуть сутулая, с гладко причесанными темными волосами, лицо как бы вытянутое вперед, напоминает мордочку мыши, пальцы сведены ревматизмом (это, наверное, из более поздних впечатлений). Она работала долго, до полного изнеможения, до глубокой старости. Выйти на пенсию в те послевоенные годы означало умереть с голоду. Помню не одну ее из числа тех, кто составляет золотой фонд музейных работников, — многих помню, и все они достойны теплых, благодарных слов, но это отдельная, большая тема.

В залах выставки шла прикидка, примерка то одного, то другого стенда; приносили материалы, раскладывали поверх расстеленной бумаги. Экспозиционеры — авторы тематических разделов — показывали свои «композиции» товарищам-музейщикам, пушкинистам, художникам. Смотрели, слушали и мы, будущие экскурсоводы. Нравилось мне рассматривать экспонаты и самой, в одиночку. Думаю, что эта любовь к пристальному разглядыванию связана с моей особенностью: я постигаю действительность органами чувств, и главное для меня — видеть собственными глазами. Увиденное хранится в моей памяти гораздо надежнее, чем услышанное или прочитанное.

Экспонаты оформлялись: гравюры — в паспарту, живопись — в рамы, поднимались на стены, книги, документы укладывались в витрины. Художники-шрифтовики выписывали цитаты на планшеты, готовили этикетки. Постепенно все устраивалось, принимало стройный вид.

Начались занятия с методистами — построение экскурсии, методика показа. Занималась этим весьма уважаемая пара — пожилая мужеподобная Мария Александровна Рыбникова и нестарая рыжеволосая дама, Лидия Евлампиевна Случевская. Последнюю боготворили в Литературном музее как провозвестницу музейного показа слова. «Показ слова» был музейным новаторством. Суть его сводилась к главенству «идеи» над музейным материалом. В музейном быту этот принцип обозначался просто: «нужно показывать не жилетку писателя, а его идеи». Принадлежало это mot («словечко»), конечно, музейным остроумцам, убежденным в приоритете «жилетки». Основой новаторства было жестокое выворачивание всей культуры в одну сторону — служения идеям революции. Курс этот был задан ленинским учением о «двух культурах» — пролетарской и буржуазной. Музейный материал упорно этому учению сопротивлялся, настаивая на своей самоценности, а те, кто берег музейные сокровища и любил их, жестоко страдали и даже платились за приверженность к исторической объективности. Признаться, удовольствие, которое я получала от знакомства с пушкинской эпохой, изрядно портили методические занятия. Уже тогда, только начиная постигать музейное дело, еще не сознавая того, я стала в оппозицию «показу идеи».