Сквозь всю блокаду - Павел Лукницкий

Обреченные на погибель фашисты огрызались отчаянно. Они жгли дотла деревни, сжигали в избах не успевших укрыться в лесу крестьян. Взрывали мосты, закладывали под полотно шоссе фугасы, уничтожали линии связи, насыщали минами каждый метр оставляемого ими пространства. Почти все деревни и села, стоявшие на самом шоссе, исчезли. Цветущим было большое село Милютино. Издали кажется: цело оно и сейчас. На высоких березах покачиваются скворешни. Сквозистые плетни делят село на ровные прямоугольники. Тонкие журавли поднимаются над колодцами. По задам села стоят бани. Но въезжаешь в село — ужасаешься: в нем нет основного, в нем нет ни одного дома. На их месте — квадратные пепелища, груды рассыпанных кирпичей. Жить негде. Зона пустыни.

Спасенные партизанами жители выходят из леса, бредут по шоссе гуськом разутые, полураздетые — в чем бежали. Роются на пепелищах своих домов, ладят шалаши, толпятся у полевых кухонь, там, где биваками расположились на ночь красноармейцы.

Вернувшиеся к своим прежним обязанностям партизаны — председатели сельсоветов и колхозов, руководители местных партийных организаций — повсюду налаживают мирную жизнь, принимаются за восстановление разрушенного хозяйства. Вслед за танками и тягачами, влекущими по шоссе к Пскову тяжелые пушки, идут тракторы: скоро весна, люди и сама земля истосковались по мирному сельскохозяйственному труду.

Красная Армия вплотную подходит к Пскову. Шоссе Луга — Псков, ставшее дорогой победы, скоро обстроится новыми домами восстановленных деревень. А пока вдоль обочин его еще чернеют обломки машин и закостенелые, замерзшие трупы гитлеровцев…

Пустынна разоренная Псковщина. Редко-редко среди пепелищ и заметенных снегом развалин найдется уцелевшая изба. В такой избе всегда много народу. Кроме вернувшихся в нее из лесов хозяев в ней ютятся обездоленные погорельцы-соседи; беженцы из других, сметенных немцами с лица земли деревень; дети-сироты, вынесенные добрыми людьми из пожара, подобранные в сугробах на лесных дорогах; одиночки, бежавшие с фашистских каторжных работ куда глаза глядят: в лес…

У кого-либо под погорелой избой сохранились не найденные немцами зарытые в землю картошка или капуста. Владелец выроет их сейчас, вынесет для всех: «Кормитесь, родимые, всем миром!»

Через деревню, которая осталась только на карте, проходит, грохоча тягачами, влекущими тяжелые пушки, Красная Армия. В единственной здесь избе уже ступить некуда — десятки усталых людей вповалку спят на полу. Но жители зазывают всех: «Зайдите, родненькие, обогрейтесь хоть малость, тесно у нас, да ведь все свои, уж съютимся как-нибудь!..»

Среди бойцов, единственное желание которых — поспать под крышей хоть час, всегда найдутся такие, кто, пренебрегая необоримой усталостью, захочет потолковать с хозяевами о том, как они пережили немца. На жаркой русской печи, уместившей в тот час две-три семьи, или в каком-нибудь дощатом закуточке, приспособленном под жилье, заводится большая беседа. Вот рассказывает старуха, а внимающие рассказу дети и бородатые старики сопровождают ее слова кивками головы, поправками или подтверждающими примерами, чтоб все было точно, чтоб ни на шаг не отклонилась от строгой правды старая. Потом заводит разговор молодица, укрывавшая партизан, потом паренек, что бежал из немецкого вагона, когда молодежь угоняли в Германию… Нет, рассказчику не дадут ошибиться, запамятовать — здесь правду о русском народе выкладывает слово за словом сам народ… Говорят спокойно, сосредоточенно. Только иногда в беседу внезапно ворвутся горькие слезы какой-нибудь женщины, не сдержавшей душевную боль; зарыдает она, прижимая к глазам подол, скажет:

«Мою невестку, Тамару Дмитриевну Румянцеву, сожгли живьем немцы… С тремя малыми детьми… Одному — девять лет, Олегу; второму, Славику, шесть лет; третьему, Геннадию, и трех лет не было… Живьем ведь, преступники!»

«А ваша как фамилия? — спросит красноармеец. — Из какой вы деревни?»

«Железкина я, Антонина Васильевна, — сдержав рыдания, утирая слёзы, скажет женщина, — отсюда, из деревни Рыбиха. А сожгли моих — вот неподалечку отсюда, в деревне Бурмашево…»

Так во многих районах Залужья и Псковщины беседовали мы с местными жителями. Но сквозь горе, и слезы, и сдержанный гнев, и беспредельную, сжигающую всю душу ненависть к гитлеровцам проступало в глазах у всех освобожденных от немецкого ига людей одно замечательное, прекрасное чувство — чувство гордой и чистой совести. Немцы делали все, чтоб превратить псковитян в рабов, чтобы забить, заглушить в них всякие признаки собственного достоинства, патриотизма, взаимоподдержки, чтоб лишить советских людей веры в непобедимость русского народа, надежды на освобождение. Ярой пропагандой, угрозами, насилиями, пытками, казнями стремились гитлеровцы терроризовать местное население, держа его в вечном страхе за жизнь. Но народ, воспитанный советской властью, оказался крепче железа в своей неподкупной стойкости. Ныне каждый, вспоминая ужасы пережитого, вдруг да озарится светлой улыбкой, осознав: совесть его — чиста, не покорился он, не стал ни рабом, ни предателем, с гордостью может теперь смотреть в глаза тем, кого наконец дождался!

— Много ночей не спала я! — говорит крестьянка Ксения Семеновна Дмитриева из деревни Заболотье. — Видишь, деревни кругом горят, думаешь, и нам погибель. Кричали немцы повсюду, каждый день в газетах своих печатали: «Советского войска нету, все перебиты, а кто остался, те раздемши и разумши, голодные, и танки у них фанерные», — нечего, мол, надеяться! У кажинного человека наболело сердце от этих слов. А все-таки не верили мы, не верили, журчались меж собой: не может того быть! Пришли вы, дорогие, и видим мы: сытые вы, краснощекие, в валенках и полушубках одетые, пушкам у вас числа нет, — силища! Хорошо теперь на душе, что мы немцам не верили!

И гордостью блещут улыбчивые глаза седой спокойной крестьянки. Была она прежде бригадиром в колхозе, и счастлива она тем, что совесть ее чиста, что теперь опять бригадиром ее поставят!

— А целы мы почему? — добавляет Маня, худенькая дочь Ксении Семеновны. — Не могли немцы нас угнать на работу, никто из деревни не угнан. А не могли потому: чуть немец приблизится — всей деревней в лесу укрывались. Не от кого было немцу узнать о нас: не нашлось в нашей деревне предателей, так и прожили без полицая мы… Дружно противились немцам!

Гордость в глазах девичьих — гордость за всю деревню!

Тысячу дней противился немцам сплоченный, дружный, непокоримый народ Псковщины. Тысячу дней, презирая и ненавидя захватчиков, не сдавался и, живя по совести, перенес все ужасы оккупации. Непоколебленным в своей стойкости, он возродит теперь будничную трудовую жизнь на своей испепеленной земле. Уже строятся новые избы среди чернеющих пустырей. Уже радость врачует изболевшиеся сердца. Гордая совесть псковитян светла как солнце!