На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

М-р Чемберлен, навряд ли инициатор, но исторический образец политики appeasement, казалось, был действительно намерен отдать континент нацистской гегемонии: во-первых, потому, что Англия не была вооружена; во-вторых, быть может прежде всего, потому, что в кругах м-ра Чемберлена гораздо больше ненавидели и боялись русского коммунизма, чем какого-то фашизма. Пусть этот гитлеровский «новый порядок» не совсем такой уж «салонный» в некотором отношении, но разве, несмотря на это, он не может быть полезен как солидный «bulwark against Bolshevism»[224]?

С нацистами против красных! Тот же мотив, что некогда подвигнул господ Гутенберга, фон Папена и сообщников к их фатальному альянсу, имел решающее значение в Лондоне и Париже. Снисходительный премьер-министр с зонтом, портфелем и заячьими зубами действовал лишь как последовательный и лояльный представитель своего класса — пусть и не всей нации, — когда, миролюбиво осклабившись, отправился на самолете в Берхтесгаден. Поначалу не пришли ни к какому соглашению; неуступчивый фюрер требовал больше, чем мог предоставить даже этот в высшей степени услужливый коммивояжер. М-р Чемберлен покинул живописный «Бергхоф» так же внезапно, как и прибыл, с заячьими зубами, портфелем, зонтом и, правда, несколько бледным лицом. Итак, все-таки война?

Я был уже в открытом море, где-то между Саутгемптоном и Нью-Йорком, когда сей неутомимый, непоколебимый джентльмен второй раз «отправился в Каноссу»{272} — совершил полет на этот раз в Годесберг. Состоится ли отвратительная сделка на этот раз? Опять не сладилось. Первый министр ее Британского Величества вынужден был еще раз несолоно хлебавши ретироваться, вряд ли еще раз осклабясь, но с невредимым Parapluie[225].

В день моего прибытия в Нью-Йорк — было это 25 сентября 1938 года — война опять, казалось, вот-вот готова разразиться. В газетах читали о столкновениях между чешскими и немецкими пограничниками. Бенеш, которому можно было пожелать «крепких нервов», склонялся принять поддержку Советского Союза. Гитлер грозился, неистовствовал, орал, размахивал руками. В Париже и Лондоне нервничали, но вели себя с достоинством. Несомненно, Франция вспомнила наконец о своем союзническом долге. Нападение на Чехословакию обойдется фюреру подороже, чем марш на Вену…

Да здравствует Бенеш! Слава Чехословакии! Долой Гитлера! Hitler must fall! [226] Эти призывы исходили от американцев, от десятков тысяч американцев. Mass meeting — демонстрация внушительных размеров — состоялась на Мэдисон-сквер; я прибыл прямиком из порта как раз вовремя, чтобы услышать Дороти Томпсон и моего отца. Дороти кричала в микрофон, что Гитлер должен пасть, Бенеш же и его страна должны жить. В ответ — гул десятитысячной толпы, ревущий хор стихийной силы. Когда мой отец повторил то же пожелание в более спокойной и более изысканной манере, ураган пронесся еще более яростный. Как один человек, масса поднялась со своих сидений — свистя, горланя, топая, махая шапками и платками. «Long live Czechoslovakia! Death to Hitler! Down with the Nazi gang!»[227]

Этого не должно быть — еще нет; Чемберлен был против. Мы сидели в отеле «Бедфорд» и думали: вот как далеко зашло… Тут раздался междугородный звонок из Вашингтона. Одна из тех знакомых, которые всегда все знают немного раньше, возбужденно сообщила: «Премьер-министр летит в Мюнхен, с месье Деладье и месье Бонне. Муссолини прибудет тоже. Большая конференция в коричневом доме! Русские, естественно, не приглашены. Это ли не великолепно? Войны нет!»

Войны нет! Чемберлен опять мог осклабиться. Он осрамился в Берхтесгадене и в Годесберге? Из Мюнхена он привез с собой нечто привлекательное — Peace with Honour[228]. И без России, естественно… Peace in our time![229]

Таким образом, следует набраться терпения и ждать конца этого времени! Час Бонне и Чемберлена не может продолжаться вечно. В конце концов народы поймут обман. То, что политики-мироборцы называют «Peace with Honour», есть лишь бесчестное затягивание конфликта, который только теперь — как раз теперь по-настоящему! — стал неизбежным. Мир с Гитлером? Но Гитлер — это война! Развитие национал-социализма имеет лишь одно побуждение, лишь эту одну цель: лишь в тотальной войне оправдывает и осуществляет себя это тотальное государство. Воплощенная тяга к разрушению, персонифицированная агрессия в качестве хозяина Европы — и это должно сойти? Какая причудливая затея!

После «Мюнхена» все идет вкривь и вкось и под откос! За «Мюнхеном» грядет пропасть войны, которая именно из-за этой отсрочки, этой предательской распродажи кажется лишенной своего морального смысла, еще не начавшись. После «Мюнхена» грядет пропасть. Желаю крепких нервов! Пропасть грядет. Пропасть! Подождите только…

И вот ждут. Год боязливого ожидания начался.

Год ожидания? Так-то оно так, но совсем буквально этого понимать не следует. Не следят ведь и не слушают беспрерывно: приближается ли грохот? Он, наверное, гремит уже ужасающе близко. Между тем жизнь, несмотря на это, идет дальше. Жизнь имеет тенденцию продолжаться, покуда она именно продолжается. Пока еще продолжается.

Осенью 1938 года мы переехали в новое жилище в Принстоне, маленьком, но изысканном университетском городке в штате Нью-Джерси, около двух часов езды скорым поездом от Нью-Йорк-Сити. Новым домом была довольно старая вилла внушительных размеров — гораздо просторнее только что покинутой обители на Цюрихском озере. Living room[230] на первом этаже, со стеклянными дверями в сад, напоминала чуть ли не зал: в ней можно было отмечать торжества. Этого не происходило. Многолюдно здесь никогда не было, друзья появлялись поодиночке или маленькими группками: из Нью-Йорка — Мартин Гумперт, У. Х. Оден, Том Кертис; или принстонские соседи, среди них Альберт Эйнштейн с прекрасной серебристой гривой, выпуклым лбом и плутоватым глубоким взглядом. Что за глаза! Он мог бы ничего не говорить — а то, что он говорил, бывало часто незначительным, — и признания ему тоже не требовалось. Глаза, напоминавшие звезды, свидетельствовали о его величии.

Бывал также тут и Эрих фон Калер, преданный друг Волшебника и умный критик. С ним приезжал Герман Брох, австриец, чей роман «Лунатики» считался у англо-американского авангарда шедевром. Новые слушатели присоединялись к старым; в Принстоне, как и в Кюснахте, а до этого в Мюнхене, не было недостатка в понимающей публике. Волшебник читал вслух.

Итак, все же сохранялась преемственность в этот год робкого ожидания. Жизнь шла дальше, а с ней и труд отца. На сей раз он вел нас не в мифически-далекий ландшафт (предпоследний том тетралогии «Иосиф и его братья» был закончен, последний еще не начат); только зарождающаяся, терпеливо сочиняемая история разыгрывалась в относительно близкой среде. Веймар, это знакомо; одно время, которое, правда, тоже уже кажется мифически-далеким, там ведь иногда останавливались. И пусть даже широкоизвестный городок муз ныне отодвинут в недосягаемое и невообразимое прошлое, все-таки в его уютно-возвышенном прошлом чувствуешь себя как дома. Да, было вовсе не трудно с величайшей точностью вообразить дом на Фрауенплане, роскошные помещения для званых торжеств, как и скромные комнатки для сна и работы: на звучный голос рассказчика можно было положиться, он ничего не упускал, каждая деталь была добросовестно отмечена.