На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Я вспоминаю рождественский вечер (Рождество 1938-го! Праздник Христа в год ожидания!), когда отец читал нам части из седьмой главы «Лотты в Веймаре». Какой чудный звук вдруг заполнил нашу чересчур просторную, слишком уж помпезную living room в Принстоне, Нью-Джерси! Какая призрачная музыка слова! Какой магический заговор! Говорил Гёте. Гёте мечтал, размышлял, погружался в раздумья. Он сидел перед нами, становясь современным в священно-трезвом свете утреннего часа. Начинался его рабочий день, один из очень многих его, почти неисчислимых, благословенных и тяжелых рабочих дней. Приходили парикмахер, сын, камердинер; он разговаривал с ними; мы слышали, что он говорил, призрачный голос! Он оставался один; мы могли его подслушивать; магическая нескромность разоблачала его тайну. Гёте поверял нам свои заботы, свои догадки, частицы своей мудрости, кое-что из своего счастья. Странная исповедь под зажженной елкой! Мы лакомились американским печеньем, семья без родины, в чужой стране, которая должна стать родиной. А гений утраченной родины, немецкий миф говорил…

Жизнь шла дальше, новый труд отца приближался к завершению. С девяти утра до полудня в рабочей комнате творилась ворожба, это было привычно, и так оно и оставалось в год ожидания. То, чем занималась и что свершала мама Милейн, не только с девяти до двенадцати, но и весь день и каждый день заново, имело, пожалуй, дело с колдовством. Энергия, которая проистекает из любви, сохраняет волшебную силу и выносливость. Она не ослабевает, она кажется неистощимой, эта вдохновленная сердцем, питаемая задушевным чувством энергия. Спутница жизни сложного творческого человека, мать шестерых детей, которые в свою очередь вовсе не так уж просты, сколько практически-деятельного участия, сколько совета и утешения, сколько снисходительности от нее ждали! Ее обязанностям нет числа; бесчисленные жертвы, которые ей приходится приносить. Обязанности и жертвы кажутся ей само собой разумеющимися; «Для этого я и существую!» Она еще и шутит, совершая чудеса. Она, принимающая свою службу слишком серьезно, избегает торжественности; ибо веселость есть часть ее службы. Все только для других, она вряд ли думает о себе самой: «Да и к чему? Я не так важна…» Никакой другой член семьи не был столь невзыскательным. И все-таки этой семьи не было бы без этой женщины и этой матери. Что сталось бы с нами, что было бы со сложным творческим человеком и шестерыми совсем не простыми детьми, если бы неустанная энергия любви не охраняла и не согревала бы маленький кружок?

Впрочем, удивительная Милейн печется отнюдь не только о ближайших и не только о присутствующих в данный момент. На ее письменном столе громоздятся призывы о помощи от родных и друзей на пяти континентах. Даже Оффи и Офей стали в конечном итоге детьми, требующими забот. Оба престарелые, Офей почти девяностолетний, Оффи немногим моложе, живут все еще в Мюнхене; после лишения гражданства зятя у них в наказание отобрали паспорта. Увидит ли когда-нибудь Милейн дорогую чету стариков? Из последнего свидания, накануне отъезда в Америку, ничего не получилось. По ту сторону немецкой границы сидели старики, вооруженные бумагой, которая давала им право на посещение Швейцарии. Нацистские стражи не посчитались с этим. «Наша дочь! — кричал почти девяностолетний. — Она ждет нас в Крейцлингене там, по ту сторону, за шлагбаумом. Пустите нас к ней, только на полчаса!» Но стражи лишь пожимали плечами: «Ну так пусть она и приходит, если вы ей важны! Пусть едет в Германию, ваша дочь!» Это было бы концом Милейн. На счастье ее и наше, она не пошла в ловушку. Но родного скрипучего голоса отца, серебристого смеха матери она, вероятно, больше не услышит; хоть бы удалось двум старцам переехать в Швейцарию до начала войны… Милейн надеется и ждет.

Что касается младшего поколения, то оно в данный момент не дает повода для сильного беспокойства. Голо довольно хорошо себя чувствует в своем любимом Цюрихе, где подвизается в качестве редактора журнала «Мае унд верт». Моника живет в Лондоне со своим мужем, венгерским искусствоведом Енё Лани — ей было нелегко найти подходящего, но вот теперь он у нее есть и она может быть счастлива. И Меди-Элизабет — кто бы мог подумать! — уже зашла так далеко, что захотела выйти замуж. Спутника, которого она себе выбрала, зовут Джузеппе Антонио Борджезе, итальянский эмигрант, теперь американец и исследователь с международной известностью, человек выдающихся дарований и динамичной жизненной силы. Свадьба состоялась в Принстоне. Уистон Оден, Эрикин супруг, поражает общество сочиненной по сему поводу «эпиталамой» — прелестное, полное намеков, подходящее для этого случая стихотворение, в котором вызываются заклинаниями гении западной культуры как ангелы-хранители итальяно-немецко-американской пары. Появляются почти все, начиная с Данте, изгнанника — «а total failure in an inferior city», — затем Моцарт и Гёте («ignorant of sin, placing every human wrong») до «Hellas-loving Hôlderlin»[231] и того позднего, уже довольно сомнительного святого, Рихарда Вагнера, «who… organised his wish for death into a tremendous cry»[232]. Вот его подозрительный голос вмешивается в свадебный хор: «All wish us joy!»[233]

Всеобщее умиление, отчасти от вдумчиво-умного английского художественного стиха, отчасти потому, что наша Меди теперь выдана замуж и связана союзом, хотя ведь вчера еще была «деточкой», которую воспевали в немецких гекзаметрах. Так жизнь, значит, идет дальше, довольно быстро даже, с жутко возрастающей скоростью…

А теперь еще и мой младший брат, Биби-Михаэль! Он тоже нашел уже себе девушку, она позднее прибудет к нему из Швейцарии, очень хорошенькая и приятная швейцарка по имени Грет; она станет женой Биби, моей невесткой. Вот тебе и Михаэль, всегда считавшийся особенно юным, несмотря на свою виртуозную игру на скрипке! Чего доброго, он еще и детей на свет произведет! Его относительно немолодой брат удивляется и, между прочим, чуточку завидует…

От меня не будет детей, только книги, меланхолично-неполноценный эрзац. Но уж если ничего не делать для размножения человечества, то хотя бы обеспечить бедных малышей грядущих эпох по меньшей мере интересным чтением. Итак, «Вулкан» закончен; «Бегство в жизнь» тоже — конечно, продукция не очень основательная — может наконец отправиться в набор: «Хотон Мифлин компани» уже начала терять терпение. Но в конце концов мы с Эрикой не виноваты: пока мы стремились привести нашу эмигрантскую галерею в надлежащий вид, она постоянно увеличивалась. К немцам и австрийцам теперь добавились еще и чехи. В марте 1939 года Прага была занята нацистами.

Это событие — логическое следствие политики appeasement и предательства «Мюнхена» — внесло все же известное прояснение в удушливую атмосферу. Гитлер зашел слишком далеко: его новый удачный ход разбудил, встревожил, шокировал общественное мнение, прежде всего в Англии, где группа Чемберлена наконец стала утрачивать влияние. Будет ли теперь создана большая антифашистская коалиция? Тогда войны, может быть, еще можно будет избежать…