Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

21_____

Валечка на извозчике признался В<иктору> А<ндреевичу>; тот был очень мил, жал ему руки и поцеловал на прощанье. Что ж это, одно и то же procédé со всеми Puttana![298] Смерть мне в сердце. Он меня ненавидит или слишком любит, результаты одни и те же. Все померкло мне. И потом, я не могу жить, не видя его: теперь я это сознал. Сомов ему сочувствует, остались одни, чтобы сплетничать обо мне или сообщить о Наумове, что мне не надо знать. Смерть в сердце: любовь, прощай! друзья, прощайте! Вечером будут у Бенуа, а я куда пойду? Поплелся домой. Обедал Шервашидзе, предлагал мне билеты на «Горбунка»{905}, но я отказался. Поехал к Верховским, там были дамы, старик с серебрян<ым> горлом и Конради. Проезжая Выборг<скую>, увидел бегущим, по-моему, В<иктора> А<ндреевича>; я так смотрел, что тот оглянулся, даже приостановился, но, вероятно, не узнал в темноте: м<ожет> б<ыть>, и не он был. Смерть в сердце! ревность и отчаянье. Поехал к Тамамшевым в томленьи; одни дамы; я будто умирал. Приехал студент с барыш<ней> на «Пеллеаса»; поплелся домой. Никого, ничего. Барышня вернулась из балета, ее кажется, растирали. Написал письмо Наумову, глупое, грубое и сумасбродное. Что мне до того, что дело идет более чем о жизни. Теперь я это вижу ясно.

22_____

Кто-то пустил ко мне Павлика, еще когда я спал. Насилу спровадил его, неблагоразумно дав ему опустить письмо В<иктору> А<ндреевичу>. Лежал на диване в унылости; вставляли окна; тепло прошло; день рожденья, вид Италии Мюссе, с юношей, плачущим на окне, прощай! У Чичериных играли Моцарта, обедали, беседовали, у Ремизовых было скучно, бойкот мне не состоялся, ставят «Выбор невесты» А. Н. Бенуа. «Три пьесы» конфисковали. У маленькой Вари припадок. В<альтер> Ф<едорович> уж накатал два письма. Придумал преподлые стишонки. О, Наумов, что-то он таит в себе?

23_____

Проспал часов до двух, девы боялись, не умер ли я, Добужинский стучался. Прошелся до Aux Gourmets, поручив посыльному банк завтра. Играл «Elisire»{906}, пришел Сомов; болтали у дев, болтали у меня с пришедшим Нувелем, выясняя отношения к Наумову. Было очень дружески и мило, хотя я и ревную, м<ожет> б<ыть>. Спустился вниз, ища письма: неужели Павлик не опустил? Мне бы не хотелось быть на похоронах Диотимы. Что еще? Чувствую себя менее плохо. Восторги Валечки мне неприятны. Вот оригинальнейшая comedie de moeurs[299].

24_____

Решительно не помню, что было; писем нет, ничего не делал. Пошел в Café, в «Луч», к Валечке и к Маврину. Дягилев приезжает в пятницу; понятно, все время разговор был о Наумове.

25_____

Утром письмо: ответит в пятницу, письма получил, выйдет не раньше той недели. Похороны бедной Диотимы; только близкие и родные, отличный стрелок, племянник. Городецкий горько плакал, закрывшись рукою. Часть публики нарочно опоздала, часть дезинфицировалась{907}. Сережа и Тамамшев заехали ко мне, второго сплавили раньше. Сережу я подвез по дороге к Аничкову, там обедал еще Каратыгин. Говорили о делах, потом толковали с Аничковым. Поехал к «современникам», играли сонату Акименки, неплохую. У Бенуа была куча народа, «Сириус», «Старые годы», «Стар<инный> театр», художники etc. Беседовал с Тройницким, играли Auber’a и детские франц<узские> песенки. Было скорее хорошо. Теток было явных штук 6 и скрытых шт<уки> 4. Завтра у нас Забела. Скоро письмо: какое-то?

26_____

Утром не выходил; днем был у Мясковского в больнице: как больные делаются ближе; я, впрочем, теперь знаю, отчего я был так тронут им лежащим: в этот же час Наумов при верховой езде вытянул себе связки и слег в лазарет дней на 5. Прислали перевод из «Руна». Была Забела, манерная и не очень приятная; читал, играл, кажется, не очень понравилось. Поехал aux p<ays> ch<auds>, это в последний раз, хотя Петр на 5-й и очень мил, весел и предприимчив. Долго сидел, пили листовку{908}, закусывая яблоком, он рассказывал похабные сказки, возбужд<енно?>. Конечно, взяли втридорога. Вернулся рано и сидел с девами, легши тоже рано.

28_____

Сегодня получил письмо от В<иктора> А<ндреевича> с печальным известием. Читаю Oberman{909}. Проснулся рано. В<иктор> А<ндреевич> болен, это тело, эти ноги — страдают, — возможно ли. В<альтер> Ф<едорович> получил письмо вчера — раньше меня, — что будет извещен о выходах, кто же будет надут: он или я, или оба будем приглашены? Андрей Иванович бодры<й>, самодовольный, рассказывает громким старческим голосом о путешествиях. Сегодня друзья у Бенуа, ну и пусть. Покупал обувь. Поднимался к Иванову. М<арья> М<ихайловна> сказала, что лучше его не видать. На «Балаганчике» Сережа не был, был лишь Блок, отказавший «Супаннику» в пьесах{910}. Мейерхольд мрачен, Бецкий мил и не унывает, Закушняк тоже мил. Поплелся в «Вену», битком набитую, пил с каким-то жестоким наслаждением кофей один, подходил Каменский, звал меня в среду. Дягилева я не видел, к друзьям холоден, о В<икторе> А<ндреевиче> вспомнить не могу — смерть в сердце, пусть его друг, пусть Дягилев, пусть Гофман, наконец, но Нувель, Нувель — непереносно. Давно я не чувствовал себя так покинутым: «пришло время умирать тебе, бедный Алексей»{911}.

28_____

Опять почти без денег. На «совр<еменной> музыке» была куча знакомых. Насилу вспоминаю, кого когда звал, куда обещал. Был Св<ятополк->Мирский, Трубников. Нурок сказал, что В<аль-тер> Ф<едорович> болен, значит, не проник в замок, как я того боялся. Но на концерт он пришел. Пошли с ним и 2-мя грациями в «Вену», куда пришел Сомов и вдруг откуда-то Сережа, было не плохо. Сережа получил уже «Руно». Т. к. кроме кофею я пил еще вино, то заснул хорошо. Ах, умереть бы; перебираю, чего мне жаль: ничего, ничего, раз Наумов отходит.

29_____

Утром не выходил и не писал, так болтался; пришел Сережа, вышли вместе, заехав к нему посмотреть «Руно»; Блок пишет о мне очень трогательно{912}. На концерте опять была куча знакомых. Очарователен Le Sueur, очень интересен. Поздно приехал и Серг<ей> Павлович. Нувель болен. Забежали с Нуроком к нему и поехали к Бенуа, где знали быть и Дягилева. С ним я возвращался, разболтав, конечно, все: он, кажется, ревнует меня к Маврину. Ах, Наумов, Наумов, что-то выйдет из всей этой каши, не мной ли заваренной?

30_____

Письмо, крайне расстроенное, от Наумова: бедный мальчик! Что с его бедным умом без equilibre[300]. Был у больного Валечки, беседовали о В<икторе> А<ндреевиче>; у Жеребцовой был Иованович, ноты оставил, «Луч» прекратился. Камень с плеч, но денег не доплатили. По-моему, Гарт живет со своим мальчиком; они пили чай вместе и сунули один стакан поспешно на окно. Ремизовых не застал; купил пастилы, пахнущей одеколоном, и поехал домой пить чай. Читал Пушкина, ходил, мечтал; так стало тяжело; пошел к М<арье> П<етровне>, которая одна была дома: просто хотелось уйти от слез к кому-нибудь. Попросила поиграть «Куранты». Приехали девы; М<арья> П<етровна> проворчала: «Черт принес», я удалился. Но так скорбно и страшно было одному, что я, слыша голоса, опять к ним попросился. Сидели, рассказывали о прошлом, о пожарах, о родных, о Нижнем, о гадалках: я успокоился. Я не могу быть один иногда. Выдержать бы карантин.