Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм

Я спустился вниз, в соответствии с требованиями безопасности, и тут доклад акустика: «По левому борту проходит эсминец – эсминец прошел», продолжает Любах. «Таким образом экипаж узнавал, как развиваются события. И так все время: перископ вверх – перископ вниз. А между тем мы насчитали уже 16 судов. Вскоре я дал команду: «Продуть трубы торпедных аппаратов. Аппараты – товсь!» В этот момент прямо на нас понесся один из эсминцев, пришлось уйти на глубину и замереть. Но это был всего лишь маневр. В любом случае нам пришлось нарушить все предписания безопасности и войти прямо в середину каравана, невидимыми для заградителей и боковых эсминцев. Кроме того, мы чуть-чуть использовали и перископ. И в этот момент мы обнаружили, что со всех сторон окружены кораблями. Оставалось лишь занять удобное для стрельбы положение. Если бы я только мог стрелять вкруговую, вот налупил бы кораблей! И тут, вдруг, два корабля стали на полкорпуса друг за другом. Я даже разглядел людей толпящихся на палубах. Ну, мы убрали перископ, и понеслось: Первый аппарат – пли! Второй аппарат – пли! И так далее. В результате 4 корабля за короткое время ушли на дно. Три из них при этом прямо по курсу лодки».

Любах смолкает, а я глубоко вздыхаю. В следующий миг Любах показывает на пол: «Четвертый же ушел через корму…. Это было какое-то сумасшествие: первый корабль – бабах! торпеда вошла прямо в середину. И тут же опять бабах! Второй, третий – и бабах! – четвертый. Тут я понял: сработали чисто. Корабли получили свое. Это было так, будто я стрелял в сплошную стену. Все удовольствие длилось всего лишь две минуты. Четыре корабля за две минуты. Общий тоннаж – двадцать тысяч тонн. И еще был взрыв котла на четвертом судне. Том, что ушло кормой вниз…. Ну а потом эсминцы, словно с ума сошли. Они же наверняка знали, что здесь была подлодка…. А затем, как обычно» – «Кисло» – шепчет сидящий рядом молодой вахтофицер. Но Любах услышал его: «Можно и так сказать…» – бросает он с легкой усмешкой.

Жизнь в кают-компании возобновилась с возвращением лодки. Вахтофицеры сразу сменили свои узкие погоны фенрихов на лейтенантские нашивки на рукавах. И эти нашивки сверкают яркой новизной.

Th;r;se буквально танцует вокруг Любаха и Старика, и оба расцветают. По всему видно, что Старик лучше бы отправился в море, чем торчать за письменным столом.

Позже, в клубе, Старик становится необычайно разговорчивым: «Фюрер, конечно же, осознал, что американцы совсем не умеют воевать. Это же просто жующие жвачку наемники, да ищущие приключения ковбои». А затем глухо добавляет: «Стоит раздаться взрыву, как у них уже полные штаны. И, кроме того: Армия – так говорит Фюрер – лишь тогда боеспособна, когда она связана с родной землей …» и радуется, как ребенок. Это вполне в духе Старика: серьезный разговор превращать в шутку. Но такое со мной впервые. А он продолжает: «Кроме того, эти братишки, как всем хорошо известно, вырождаются как раса. И, конечно же, Фюрер это учел».

Старый Штайнке недоверчиво косится на Старика, но тот лишь ухмыляется, чем еще больше раззадоривает капитан-лейтенанта, а в следующий момент он будто совсем с цепи сорвался: «Хочу сказать вам, что Фюрер всего лишь хотел показать англичанам, что он испытывает нежную привязанность к Союзу всех германских потомков против славян. В союзе с англичанами – против русских! Поэтому то, он с таким умыслом и позволил англичанам ускользнуть из Дюнкерка. Целой армии англичан, насчитывающей добрых триста тысяч человек! Он же мог их всех там легко перещелкать…».

Меня вдруг осеняет: сумасшедшая, нелепая гипотеза – но вполне возможная, с позиции психопата-истерика. Полет его заместителя этого фигляра Гесса к союзникам в Англию – это что-то на самом деле значит!

Оказавшись вновь у себя, возвращаюсь мыслями к увиденным у зампотылу фотографиям: Старик точно тогда умом двинулся: Симона – в качестве шефини флотилии, Симона – в Бункере, одета словно офицер, и все так просто: шутки шутили! Ладно: Симона, как сестра милосердия, как организатор, как дизайнер, как женщина-вамп – почему бы и нет? Ей это все отлично удалось. Но войти в верфь Бункера, к подлодкам в Бункере, прямо на транспортном судне? Это же абсурд! Но тогда Старик – простодушный, наивный дурак? Однако, стоит мне лишь захотеть говорить о Симоне, как он, будто опытный боксер, ускользает от моего удара. Довольно трудно удержать Старика в одной позиции.

Мне уже давно следовало бы основательно расспросить зампотылу обо всем. Полагаю, из него я сумел бы вытянуть все, что хотел бы узнать, и без особых усилий. Однако не хочу иметь ничего общего с этим прихлебателем.

Старого Штайнке я не могу расспрашивать. Тем более ни дантиста, ни врача флотилии. При всем при том, я опасаюсь, что из-за моих расспросов, Старик будет скомпрометирован в глазах этих четверых.

К гложущим меня сомнениям добавляется чувство вины и злая ярость: чертова неразбериха! Сюда же добавляется и страх – страх, в конце концов, заварить такую кашу, которая лишь еще больше навредит Симоне….

«… в высшей мере измочалены!» – разносится утром сообщение радио Вермахта из громкоговорителя. Не возьму в толк, что там у них в высшей степени измочалено. Едва ли это относится к армии противника. А как звучит: «измочалены»! Какое хвастливое выражение! Я, как только услышу «измочалены», начинаю думать о зеленых клецках и о терке с острыми краями, на которой приходилось натирать сырой картофель, превращая его в красноватую, водянистую кашицу.

Круговерть мыслей опять уносит меня не туда, но я не хочу ее останавливать. Фраза: «в высшей степени измочалены» – не относится в этом сообщении ни к шпинату, ни к картошке. В конце концов, когда картофелина уже едва удерживалась тремя пальцами, приходилось быть очень внимательным, чтобы не стереть о зазубренную поверхность терки ноготь или подушечку пальца. Остатки, которые еще все-таки можно было использовать, перерабатывались бабушкой Хедвигой в особую клецку. При раздаче, она узнавалась по слегка овальной форме, которую бабушка ей придавала, и этой клецкой награждался тот едок, который дольше всех сидел за столом – чаще мой младший брат, которому бабушка с удовольствием ее отдавала.

Никак не могу сообразить, сколько уже прошло времени с тех пор, как я оставил Париж. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность. То, что произошло со мной в последние недели, было для меня, как говорится, «полной программой». Время – совершенно не абсолютная величина.

Я пребываю в каком-то странном состоянии. Иногда мне кажется, что и эта флотилия, и весь Брест, выстроены, словно господином Потемкиным – как декорации к фильму – peoples , шатающиеся вокруг, мои товарищи, офицеры, словно роли, исполняемые статистами.

А может надо быть попроще, остаться здесь и использовать прием мимикрии ?

Сидеть здесь, вперив зенки в небо, заниматься ни к чему не обязывающим трепом, и пусть все катится, куда кривая выведет – может так и стоит провести остаток дней своих?

Больше всего хотелось бы заглянуть за маску, что носит Старик. Стоит ему лишь движение сделать, словно он снимает ее предо мной, как тут же появляется другая: обычно это язвительная усмешка. Наверное, мне никогда не удастся узнать, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходит за этим его лбом, больше похожим на стиральную доску.

Иногда, в столовой или клубе, мне становится дурно, когда приходится слушать тягучие, банальные разговоры, поскольку не выношу бесцеремонного обращения со Стариком.

Держи ушки на макушке! – постоянно одергиваю себя. Ничто не проходит бесследно – даже пустой и безобидный, на первый взгляд, треп.

Всякий раз, как иду куда-нибудь, сразу же, покинув расположение флотилии, исчезаю в старом порту.

Конечно, я не бросаюсь сразу же рисовать или даже делать наброски, а просто присаживаюсь на какой-нибудь кнехт, и брожу взглядом по рейду и небу – лучше сказать «НЕБЕСАМ», поскольку такого неба, такой панорамы, я еще нигде и никогда не видел.

Полоса плохой погоды постоянно нагоняет ряды дождевых туч. Иногда приятно уже и то, что глупая однообразность упрямого стука мелодии дождя перемежается глухим шумом проливного ливня и бескрайней пустыни туч. И нет никакого желания тогда думать о ярко-синем, высоком небе. Но как-то вдруг воздух внезапно вновь становится прозрачным, мягким и нежным, как шелк, и длится это до тех пор, пока небо опять станет бледно-серым, а затем иссиня-чернильным, мрачным и угрюмым в своей середине. И внезапно бросок дождя по всему рейду и где-то рядом всхлипывания дождевых капель в ливнеспусках, как пронизывающее сетование на мертвое время. Погода Бретани.

Глазам открывается чудесная картина: противоположный берег являет собой толстую, бледную полоску угля. Расплавленный воздух скрывает его контуры. Бледно-апельсиновый цвет неба стекает золотистыми каплями в море. На водной поверхности яркими каплями отражается огромное небо. И при этом ни дуновения ветерка, ни гулкого морского шума.