Тайный знак - Алёна Жукова

Глава третья

Почти месяц в Бутырке Настя провела в полной неизвестности: на допросы не вызывали. Она молилась, чтобы поскорее наступила хоть какая-то ясность. Чувствовала она себя очень плохо, есть не могла. От тюремной еды – вареной капусты, перловки и черствого хлеба – постоянно мутило. Даже месячные пропали. Доктор на курорте говорила, что от нервов такое бывает. Соседки, жалея ее, делились кто сахаром, кто салом из передач. Кусочек соленого сала казался вкусней шоколада.

Вызвали ее только в конце февраля. Предъявили обвинение в краже ценного экспоната из музея, припомнили, что она дочь врага народа. Зинаида, соседка по камере, старая большевичка, советовала: «Подписывай сразу, признавай вину. В лагере легче будет, это я по своему опыту знаю. А будешь отпираться, измордуют тут». Поверила, подписала. Через несколько дней им из соседней камеры в стенку простучали: «Темлаг, Мордовия».

Снова «хлебная» машина, вокзал, вагоны для скота, насквозь продуваемые, ледяные. Две кружки воды в день, селедка. Зинаида велела: «Селедки не ешь, терпи!» Делилась с ней сухарями. Грелись, собравшись в кучу. Тем, кто внутри, было теплей, потом менялись. Досаждали блатные – отнимали одежду и хорошую обувь у тех, кто послабей. Драки, ругань, но странным образом Настю обходили стороной, будто не замечали. Постоянно пребывая в полусне, она напоминала сомнамбулу. Голод переносила легко, однако юбка почему-то стала мала в талии, не застегивалась.

Ехали сначала до Саратова. Там всех вывели на платформу, поставили на колени, пока не подошел новый состав. Станция Потьма. Здесь начиналась узкоколейка, идущая к поселку Явас. Только в лагере Настя узнала приговор: пять лет исправительно-трудовых лагерей. После сортировки в ходе саносмотра, который проводили не врачи, а начальник режима и нарядчик, отобрали самых крепких и молодых женщин на лесозаготовки. Настя оказалась в их числе. Она считала, что ей повезло, ведь Зинаиду определили туда же, и в барак их поселили вместе. В напарницы им досталась та самая говорунья Катя. В тюрьме думали, что она подсадная, оказалось, нет – просто болтушка. Спозаранку они пилили и рубили сучья и ветки с поваленных стволов. На двадцатиградусном морозе тело деревенело еще до того, как доходили до просеки. Катя подбадривала, сыпала шутками, пыталась даже петь. Заледеневшие пальцы не держали тупую двуручную пилу, та все время выскальзывала. В момент, когда дерево падало, нужно было отбежать подальше, чтобы не прибило.

Настя продержалась на лесоповале три дня. По-прежнему не ела, с трудом ходила. На четвертый день, в тот самый миг, когда спиленное дерево стало клониться, она потеряла сознание. В последнюю секунду Катя и Зинаида оттолкнули ее. Настя упала лицом в натоптанный снег, чуть нос не сломала. Хлынула кровь, ее отвели в лагерную больничку. Там мало чем помогли, но определили: беременна. Все сразу стало на свои места: и заторможенность, и непонятная прежде тошнота, и неистребимое желание съесть соленого. «У меня будет ребенок! Это Мишин, я знаю. Семен бесплоден. Только бы выносить! Как же моему маленькому удалось выжить после того, что Семен со мной сделал? А вдруг это как-то отразится на малыше, вдруг эта маленькая клеточка уже знает, что такое насилие и злость? Господи, дай мне сил, дай моему ребенку увидеть свет!» – просила она.

Счастье было столь огромным, что не удерживалось внутри, заставляло растягиваться в улыбке разбитые до крови губы.

К Первомаю лагерное начальство решило провести большой праздничный концерт. Комендант отобрал тех, кто «из искусств чего умеет», но главной в этой затее была артистка, которую недавно по этапу доставили в Потьму. Да какая артистка! Народная любимица, известней ее в ту пору была только Любовь Орлова. Хитрый комендант пораскинул мозгами: устроит концерт, на него все начальство съедется, чтобы на знаменитость поглазеть, а там, глядишь, наверху понравится и премию дадут. Вызвав Настю, Катю, Зинаиду и Татьяну Карпинскую, он приказал составить программу концерта, сообщив, что от работ на лесоповале временно всех четверых освобождает, переводит в пошивочные мастерские, а из барака обещал переселить их в лагерный клуб. «Подготовьте такой концерт, что и Москве не снилось», – поставил он условие.

Посулы были щедрые, но комендант рассуждал так: «Сегодня артисточку эту, бывшую фаворитку верхов, посадили, а завтра могут затребовать назад. Должна быть в товарном виде».

Татьяна Карпинская, красавица, кинозвезда и певица, относилась к своему аресту с гордостью – знала, что села не за что-нибудь, а за стопроцентную «женскость», отказав высокому чину из ЦеКа. В свои двадцать два она мало чего боялась, думала, день-два – и отпустят. Увы. Жестокий приговор – лагерь, восемь лет без права переписки.

Как и обещал комендант, женщин в тот же день привели в нетопленый, грязный клуб, где относительно чистым был только один угол – «красный», с портретом «отца народов». В центре стояла ободранная трибуна, перед ней – отсыревшая, некогда красная дорожка. Подруги по несчастью обнялись и даже немного всплакнули. После барака, забитого под завязку, клуб казался им царскими хоромами. Взялись за уборку с радостью: мыли, скребли, белили, красили, по ходу придумывая номера для концерта – танец со швабрами, чечетка на ведрах. Шутили, смеялись, а во время передышек слушали, открыв рот, Татьянины байки про кремлевских ухажеров, про закулисную жизнь артистов и съемки фильмов.

– Те, что там, – поднимала вверх пальчик Татьяна, – хамы, а если не хамы, то зверье. Не дала – получи срок! Припаяли мне связь с иностранцем, а Мишель успел только цветы подарить. Он француз, режиссер известный. Как увидел, сразу замуж позвал в Париж, а я отказала. Объяснила, что тут родилась, тут и жить буду, пока не помру.

– Тут – это где? – ехидно спросила Зинаида. – Здесь, что ли? В помойке этой лагерной, куда тебя выбросила твоя собственная страна?

– Не страна, а те, кто окопался наверху. Ой, как они еще пожалеют. Девчонки, я точно знаю, что правда победит и мы все будем свободны. Главное – верить и не вешать нос. Вперед! Давайте распределим, кто что поет и читает…

Все дни до праздника Татьяна, Зинаида, Катерина и Анастасия работали с утра до ночи. Клуб теперь сиял свежей побелкой, лавки покрашены, трибуну они обтянули новым кумачом. Настя была счастлива. Вернулся аппетит, тошнота прошла, и теперь она наворачивала лагерную баланду за обе щеки. «Это Мишенька помог», – думала она то ли о будущем сыне, то ли о Михаиле-старшем. В том, что родит мальчика, даже не сомневалась. Родить должна была в сентябре. Сейчас уже май, а там и лето пробежит – не заметишь: все лучше, чем зима лагерная. Ничего, выживем!

Первомайский концерт прошел на отлично. Гвоздем программы была Татьяна Карпинская: лихо отбивала чечетку, плясала, пела, читала стихи. Зал обмирал от восторга: как же, живая Карпинская, хочешь – сиди и любуйся ямочками на ее щеках, золотыми кудряшками, стройной фигуркой, хочешь – прикажи, и танцевать будет до утра. Ее подруги тоже заслужили аплодисменты – они исполняли народные песни, и все втроем, и поодиночке. Участников для концерта Татьяна набрала и среди охраны, и среди осужденных. И те и другие побаивались ее одинаково. Ленивым на репетициях влетало здорово, но тех, кто старался, она хвалила от души. Зрители оглушительно хлопали, начальник лагеря прослезился. Тут же, в обновленном клубе, накрыли высоким чинам стол.

Спустя неделю после концерта начальник лагеря получил почетную грамоту НКВД «За развитие культурно-массовой работы среди осужденных». «Концертный актив» в лице четырех женщин он не расформировал, а поручил им заняться выпуском стенгазеты «Светлое завтра». Теперь Настя была за редактора и корректора. Зинаида ходила по лагерю, собирала заметки. Катя и Таня рисовали, вырезали, клеили, сами писали стихи и рассказы. Работа в пошивочном цехе, а ее никто не отменял, после лесозаготовок казалась им отдыхом – шили рубашки, платья, вышивали наволочки для подушек. Хоть от долгого сидения и ломило спину, Насте нравилось – руки сами делали работу, а она могла думать о Михаиле, мечтать, что появится хоть какая-то возможность дать ему о себе знать. Переписка была разрешена только с близкими родственниками, а кроме отца, который получил десять лет без права переписки, у нее никого не было. Семен не в счет. Она однажды отправила ему короткое сухое письмо, но ответа не пришло. Писать Михаилу было опасно – это могло ему навредить, но так хотелось, чтобы он узнал о будущем ребенке, о счастье, которое подарил.

Прошло почти полгода с ареста Насти, а Михаилу так и не удалось выяснить, где она и по какой статье осуждена. Попытка узнать через Чиргунова о ее судьбе не увенчалась успехом: он так и не вернулся в Москву ни через месяц, ни через два. Его отправили в ответственную партийную командировку на западные рубежи страны. Михаил мучился от неизвестности, ненавидя себя за беспомощность. Он перестал спать по ночам, жить не хотелось. Частенько листал Настину библию – так он теперь называл книгу. Однажды, коротая над ней бессонную ночь, ненадолго провалился в дрему, но тут же очнулся от странных звуков: на его кровати лежала закутанная в черные монашеские одежды, худая, как скелет, старуха. Она тяжело дышала, сипела, пытаясь что-то сказать. Сквозь невнятное бормотание и кашель он расслышал: