Тайный знак - Алёна Жукова

Прошло почти полгода с ареста Насти, а Михаилу так и не удалось выяснить, где она и по какой статье осуждена. Попытка узнать через Чиргунова о ее судьбе не увенчалась успехом: он так и не вернулся в Москву ни через месяц, ни через два. Его отправили в ответственную партийную командировку на западные рубежи страны. Михаил мучился от неизвестности, ненавидя себя за беспомощность. Он перестал спать по ночам, жить не хотелось. Частенько листал Настину библию – так он теперь называл книгу. Однажды, коротая над ней бессонную ночь, ненадолго провалился в дрему, но тут же очнулся от странных звуков: на его кровати лежала закутанная в черные монашеские одежды, худая, как скелет, старуха. Она тяжело дышала, сипела, пытаясь что-то сказать. Сквозь невнятное бормотание и кашель он расслышал:

– Война завтра, торопись… Глубоко схорони книгу, а то сына не увидишь, жена не вернется… спрячь…

Михаил потер руками лицо и окончательно проснулся. Старухи не было, но в голове застряли слова: «Война, сын, жена, книга, спрячь…» Светало. Дворник за окном мел двор, и это скребущее «спрячь, спрячь…», казалось, рождалось от шарканья метлы об асфальт.

Весь день Михаил не находил себе места. Сон был настолько реальным, что отделаться от него он никак не мог. О какой войне вещала старуха? Откуда сын и жена? То, что книгу спрячет, решил давно, ведь ею так дорожила Настя. Он даже придумал куда. Вечером поехал на дачу. После той счастливой новогодней ночи ни разу он туда не возвращался. С порога понял – побывали воры, но взяли негусто. Гораздо хуже было то, что потайной ящик в комоде оказался взломанным, а семейные фотографии украдены. Значит, неспроста следователь ему «сестру» подсовывал. Надо готовиться к худшему.

Прибравшись в доме, Михаил захватил лопату и вышел в сад. Книгу он заранее упаковал в свинцовый ящик и раздумывал, куда лучше его закопать. Заходящее солнце вдруг пробилось сквозь пирамиду высокой елки, полыхнув пучком ярких огней. Михаил пригляделся и подошел к елке поближе. На мохнатых зеленых лапах так и остались висеть игрушки с Нового года. Трубочист, мальчик на санках, собачка с закрученным хвостиком покачивались на ветру, отражая закатные лучи. И только серебристый ангел валялся у корней, выпачканный в пыли. Михаил поднял игрушку, сдул пыль и повесил на то же место, куда зимой определила его Настя.

– Мы дождемся ее, вот увидишь! Она обязательно вернется, – сказал он, щелкнув ангела по крылышкам.

Тот раскрутился на веревочке и весело заблестел.

Штык лопаты вонзился в сухую землю под елкой. Через полчаса книга была спрятана, и Михаил, отчего-то совершенно обессиленный, побрел к дому. Июньские сумерки стелились мягко, вытесняя ароматы жаркого дня сыростью ночной прохлады. Он и не заметил, как солнце провалилось за горизонт, но вспомнил, что завтра наступит самый длинный день года, а ночь – самая короткая. Решил заночевать на даче – воскресенье, спешить некуда. Прилег на кровати, которая, казалось, еще пахнет Настей. Проплакал всю ночь, а на рассвете началась война.

Глава четвертая

О войне заключенные узнали из приказа об ужесточении режима: увеличилась норма выработки, урезали паек, переписка запрещалась для всех, а бесконвойный режим отменялся даже для тех немногих, кто раньше мог выходить за пределы лагеря. Грозное и страшное это слово – «война» не укладывалось в голове никак. Бывших военных, сидящих не по политическим статьям, отправляли на фронт. Они радовались, не страшась смерти на передовой, – смерть в бою казалась легче, чем та, что караулила в лагере на каждом шагу.

Вместо наволочек и пододеяльников пошивочный цех перешел теперь на шинели, гимнастерки и шаровары. Обстрачивая очередную шинель, Настя думала, что, может, именно эта достанется Михаилу, согреет его. Иногда становилось страшно: а вдруг Михаила убьют? – и тут же подступали слезы.

Миша родился в сентябре – тощий, с длинными ступнями и длинными пальчиками на руках. Не плакал, лишь пищал тихонько. Татьяна принесла в подарок «торт» – буханку хлеба с разложенными на ней шоколадными конфетами, которые носил влюбленный в нее комендант, и еще маленького резинового медвежонка со свистком – выменяла в соседнем бараке на черепаховый гребень.

– А что, Настька, ты письмо благоверному отправила? Или он у тебя до сих пор в полном неведении, что отцом стал? – спросила у подруги.

– Танюш, мой благоверный небось уже и думать про меня забыл. Видишь, ни одного письма. Мишка не его сын, а самого дорогого для меня, любимого человека. Но я боялась ему писать, вдруг это ему навредит? Он ведь начальник большой. Да и письмо просто-напросто не дойдет. Кто он мне?

– Не боись, девка, придумаем, как сообщить. Он что же, даже не знает, где ты?

Настя покачала головой.

– Ну и дела! Что же ты молчала? У меня же своя почта голубиная есть. Вон мой голубь с ружьем вышагивает, от любви сохнет, – показала она глазами на окно. – Что хочешь для тебя, говорит, сделаю. Я через него письма отправляю своей близкой подруге в Москву, и она мне пишет. Письма с воли на волю идут, тут не подкопаешься. Маскируемся, вроде как сестра его переписывается с племянницей. Спасибо, ни разу не подвел. Давай я сама напишу, а подружка найдет твоего, если только он в Москве. Адрес знаешь?

– Знаю. Только лучше будет, если письмо через сестер Прокофьевых передать – это соседки по коммунальной квартире. Они как родня ему, тогда точно ничего плохого не случится.

– Адрес диктуй.

Московская подруга Татьяны, Вера Петровна Варламова, билетер МХАТа, получила письмо от мордовской «племянницы» примерно такого содержания: «…все мужики подлецы. Помнишь Мишку, свояка нашего? Он до войны, когда приезжал, обрюхатил соседку Настю. Теперь от него ни слуху ни духу и носу не кажет. А она в сентябре пацана родила. Ну, копия! Назвала тоже Мишей. Я ей говорю: “Много чести”, а она: “Люблю!”, хоть застрелись. Сходила бы ты к сестрам его, Прокофьевым, по этому вот адресу, и сказала бы, что порядочные люди так не поступают, а если Мишка захочет ее найти, то ты знаешь, где…»

Вера Петровна сразу поняла, что надо делать. Москву бомбили, но чаще по ночам. Она оделась потеплее – снег валил, хотя ноябрь только начался. Хорошо, что вчера метель помешала фашистам расстрелять с неба парад на Красной площади. Кутаясь в козий мохнатый платок и тяжело переступая опухшими ногами, она пошла к сестрам Прокофьевым. Ноги гудели – всю осень она работала на строительстве защитного кольца вокруг Москвы. Еле добравшись до Новослободской, сверилась с адресом, указанным в письме, и постучалась в окрашенную темно-коричневой масляной краской входную дверь, на которой был один звонок и три фамилии: Степанов, Криворучко, Прокофьевы. К последним, Софье и Елизавете, надо было звонить два раза, но звонок не работал. Постучав, прислушалась, но никто не ответил. Потоптавшись у двери, она еще раз постучала, погромче, и собралась уже уходить, решив, что все жильцы эвакуированы, но вдруг дверь отворилась, и на нее глянули похожие как две капли воды старушки.

– Добрый день, я к вам, если вы сестры Прокофьевы. Меня зовут Вера Петровна.

– Очень приятно, – ответили они почти хором.

– У меня письмо для вас по поводу Насти.

Одна из сестер схватилась за сердце, другая охнула, и они потащили Веру Петровну в комнату.

– Покажите скорее! Неужели от Насти? Она жива! Боже, как жаль, что Михаила сейчас нет дома! Вы понимаете, – тараторили сестрицы, – он жить без нее не может! На фронт рвется под пули, а ему приказали тут сидеть, укреплять заграждения и строить метро. Пять лет назад жену потерял, а потом Настю встретил, ожил прямо. Мы так радовались, а она пропала. Сказал, что, видимо, арестована. Так что в письме?

– У него ребенок родился, Мишей назвали. Они в Темлаге, это Мордовия. Вы можете взять письмо. Пусть ваш Михаил напишет, а я придумаю, как ответить и передать туда.

– Вы – добрый гений! – смахнула слезу одна из сестер. – И даже не можете представить, что для него это значит: Настя нашлась и сын родился! Какое счастье!

Приказ сверху о том, что он, как литерный сотрудник, должен остаться в Москве, Михаил нарушить не мог, но продолжал упорно добиваться отправки на фронт. Он знал, что смерть сама его там найдет, ведь она всегда безошибочно вычисляет тех, кто жить расхотел. Сегодня он провел восемнадцать часов под землей на строительстве новой ветки метро. После начала войны метро не работало всего один день, и сразу же было принято решение продолжить строительство новых станций, а имеющиеся превратить в бомбоубежища. Домой Михаил вернулся глубокой ночью. Удивился, что никто не спит: ни сестры Прокофьевы, ни дед Егор. Они сидели на кухне и пили самогон, припасенный дедом Егором до «лучших времен». Лица соседей не оставляли сомнений, что для них эти времена уже наступили. Завидев Михаила, все дружно бросились к нему с поздравлениями, смысла которых он никак не мог понять: «Какой Миша? Чей сын, где?» А когда прочел странное письмо, не удержался на ногах, хорошо, дед Егор вовремя подхватил, не дал упасть.