Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Ужасные, мучительные подозрения вставали в расстроенном воображении.

 Подозрение, что она любит "того". Что, лаская его, она думает о другом.

 Что дети, - его дети, - рождены с мыслью о другом.

 Эта страшная, эта патологическая душевная драма закончилась страшной же казнью "виновной".

 Пищиков привязал свою жену к кровати и засек ее нагайкой до смерти. Мучился сам и наслаждался ее мучениями. Истязание длилось несколько часов... А она... Она целовала в это время его руки.

 Любила ли она его так, что даже муки готова была принять от него с благодарностью? Или прощение себе молила в эти страшные минуты, - прощения за те душевные пытки, невольной виновницей которых была она...

 Таков он - Пищиков. Он осужден в вечную каторгу, но, за скидкой по манифестам, ему осталось теперь четыре года.

 Она, - теперешняя жена Пищикова, - тоже "вдова по собственной вине".

 Ее процесс, хоть не столь громкий, обошел в свое время все газеты.

 Она - бывшая актриса, убила своего мужа, полковника, вместе с другом дома, и спрятала в укромном месте. Труп был найден, преступление раскрыто, ей пришлось идти в каторгу на долгий срок.

 "Шаронихе", как ее звали на каторге, пришлось вытерпеть немалую борьбу, прежде чем удалось отстоять свою независимость, спастись от общей участи всех ссыльно-каторжных женщин.

 Первым долгом на Сахалине ее, бойкую, неглупую, довольно интеллигентную женщину, облюбовал один из сахалинских чиновников и взял к себе в "кухарки", - со всеми правами и преимуществами, на Сахалине в таких случаях кухаркам предоставляемыми.

 Но "Шарониха" сразу запротестовала.

 - Или "кухаркой", или "сударкой", - а смешивать два эти ремесла есть тьма охотниц, - я не из их числа".

 И протестовала так громко, энергично, настойчиво, что ее пришлось оставить в покое.

 Тут она познакомилась с Пищиковым; они полюбили друг друга, - и пара убийц повенчалась.

 Пара убийц... Как странно звучит это название, когда приходится говорить об этой милой, бесконечно симпатичной, душа в душу живущей, славной парочке.

 Их прошлое кажется клеветой на них.

 - Не может этого быть! Не может быть, чтобы этот нежный супруг, который двух слов не может сказать жене, чтобы не прибавить третьего - ласкового, чтобы он мог быть палачом. Не может быть, чтобы эти вечно работающие, честные, трудовые руки были обагрены убийством мужа!

 Крепко схватившись друг за друга, они выплыли в этом океане грязи, который зовется каторгой, выплыли и спасли друг друга.

 Не отсюда ли эта взаимная, трогательная нежность?

 Он служил смотрителем маяка и в канцелярии начальника округа, - он правая рука начальника, знает и отлично, добросовестно, старательно ведет все дела.

 Он, как я уже говорил, добрый, славный муж, удивительно кроткий, находящийся даже немножко под башмаком у своей энергичной жены.

 Ничто не напоминает в нем прежнего Отелло, Отелло-палача.

 Только раз в нем проснулась старая болезнь - ревность.

 Его жена до сих пор вспоминает об этом с ужасом.

 Он достал бритву, наточил, заперся и... сбрил свою огромную, окладистую бороду и усы.

 "Страшно было взглянуть на него!"

 - И не подходи ко мне после этого! - объявила госпожа Пищикова.

 Он долго просил прощения и ходил с виноватым видом. Больше он уже не ревновал.

 Она... Нет минуты, когда бы она не была чем-нибудь занята. То солит сельди, то делает на продажу искусственные цветы, работает в своем отличном, прямо образцовом огороде, шьет платья корсаковской "интеллигенции".

 И берет... один рубль "за фасон".

 - Что так дешево? - изумился я. - Да ведь это даром! Вы бы хоть два!

 Она даже замахала в испуге руками.

 - Что вы? Что вы?! Ведь ему осталось еще четыре года каторги. Четыре года над ним все могут сделать! На меня рассердятся, а на нем выместят. Нет! Нет! Что вы?! Что вы?!

 Надо видеть, как говорит о своем муже эта женщина, слышать, как дрожит ее голос, когда она вспоминает, что ему осталось еще четыре года каторги... сколько любви, тревоги, боязни за любимого человека слышится в ее голосе.

 Я познакомился с ней еще на пароходе. Она возвращалась из Владивостока, где ей делали трудную операцию, опасную для жизни.

 Едва корсаковский катер пристал к пароходу, на трап первым взбежал мужчина с огромной бородой, - ее муж.

 Они буквально замерли в объятиях друг друга. Несколько минут стояли так.

 - Милый!

 - Дорогая! - слышалось сквозь тихие всхлипывания.

 У обоих ручьем текли слезы.

 Вспоминают ли они о прошлом?

 И он и она время от времени запивают.

 Может быть, это - дань, которую они платят совести?

 Совесть ведь "берет" и водкой...

Гребенюк и его хозяйство

 Бродя по Корсаковской "слободке", вы непременно обратите внимание на маленький домик, удивительно чистенький, аккуратно сделанный, щеголеватый: имеется даже терраса.

 Во дворе этого дома вы вечно увидите кого-нибудь за работой.

 Или пожилая женщина задает корм "чушкам", или высокий, сгорбленный, болезненного вида мужик что-нибудь рубит, строгает, пилит.

 Пол, как стол, - чистоты невероятной. От двери к лавке положена дорожка.

 На окнах - пышно разрослась герань.

 Стены, потолок, - все это тщательно выскоблено, вычищено, выстрогано.

 Каждое выстроганное бревнышко по карнизу обведено бордюрчиком.

 В этом маленьком домике я провел несколько хороших часов. Здесь я отдыхал душой от "сахалинского смрада", от сахалинского бездомовья, повального разорения, каторжной оголтелости. Здесь дышалось легко. От всего веяло трудом, любовью к труду, маленьким, скромным достатком.

 Когда вы не знаете, куда в этом вылощенном домике деть окурок, - Гребенюк идет к резному ящику и, бережно, словно драгоценность какую-то, не без гордости несет оттуда фаянсовую пепельницу.

 - У нас и это есть. Сам-то я не занимаюсь, - ну, а придет кто, все-таки надоть!

 К своему дому, к своему хозяйству Гребенюк относится чрезвычайно любовно.

 - Ведь я здесь каждое бревнышко по имени-отчеству знаю! - с доброй улыбкой, с какой-то прямо нежностью оглядывается он кругом. - Каждое сам в тайге выискал, вырубил, своими руками сюда притащил. Сам каждое прилаживал, - по праздникам, а то в обеденное время бегал сюда - работал.

 И вы видите, что ему, действительно, знакомо и дорого каждое бревнышко. С каждым соединено воспоминание о том, как он, Гребенюк, "человеком делался".

 Гребенюк - мастер на все руки и работает от зари до зари, "не покладая рук"!

 Он и цирюльник, и плотник, и столяр, - всему этому выучился в каторге, - имеет огород, разводит "чушек".

 - Курей тоже много есть. Баба за ними ходит. Овец две пары.

 Гребенюк еще каторжный. За хорошее поведение ему разрешено жить вне тюрьмы, на вольной квартире. На тюрьму он "исполняет урок": столярничает несколько часов в сутки, а остальное время работает на себя.

 - Скоро и каторге конец: на двадцать я был осужден: с манифестами да с сокращениями - через четыре месяца и совсем конец. Выйду в поселенцы, тогда уж только на свой дом стану работать.

 Не в пример прочим, Гребенюку "выдана сожительница", несмотря на то, что он еще каторжный и на такую роскошь не имеет права.

 Пожилая женщина пришла "за мужа", то есть за убийство мужа; она гораздо старше Гребенюка, некрасивая.

 - Ну, да я ее уважаю, и она меня уважает. Хорошо живем, нечего Бога гневить!

 Это, действительно, сожительство, скорее основанное на взаимном уважении, чем на чем-нибудь другом. Гребенюк ее взял за старательность, за хозяйственность. Она в работе не уступает самому Гребенюку.

 Гребенюк попал в каторгу "со службы".