Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Балад-Адаш моментально вскочил с земли, "осатанел", кинулся на смотрителя: "Ты драться?"

 Я развернулся - два. С ног долой, кровь, без чувств унесли.

 Поединок был кончен. Балад-Адаш укрощен.

 - Думали потом, что он его зарежет. Нет, ничего, обошелся, - рассказывали мне другие чиновники.

 - Плакал Баладка в те поры шибко. Сколько дней ни с кем не говорил. Молчал, - рассказывали мне арестанты.

 Я видел Балад-Адаша. Познакомился с ним.

 Балад-Адаш, действительно, исправился.

 Его можно ругать, бить. Он дается сечь, сколько угодно, и ему частенько приходится испытывать это удовольствие: пьяница, вор, лгун, мошенник, доносчик; нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот "потерявший невинность" человек.

 Лентяй, - только и старается, как бы свалить свою работу на других.

 Он пользуется презрением всей каторги и принадлежит к "хамам" - людям совсем уж без всякой совести, самому презренному классу даже среди этих "подонков человечества".

 Я спрашивал его, между прочим, и об "укрощении".

 Балад-Адаш чуть-чуть было нахмурился, но сейчас же улыбнулся во весь рот, словно вспоминая о чем-то очень курьезном, и сказал, махнув рукой:

 - Сильно мене мордам бил! Шибко бил!

 Таков Балад-Адаш и его исправление.

Два одессита

 Одесса дала Корсаковской тюрьме двух представителей.

 Верблинского и Шапошникова.

 Трудно представить две большие противоположности.

 Верблинский и Шапошников, это - два полюса каторги.

 Если собрать все, что в каторге есть худшего, подлого, низкого, эта квинтэссенция каторги и будет Верблинский.

 С ним я познакомился на гауптвахте, где Верблинский содержится по подозрению в убийстве, с целью грабежа, двух японцев.

 Верблинский клянется и божится, что он не убивал. Он был свидетелем убийства, при нем убивали, он получил свою часть за молчание, но он не убивал.

 И ему можно поверить.

 Нет той гнусности, на которую не был бы способен Верблинский. Он может зарезать сонного, убить связанного, задушить ребенка, больную женщину, беспомощного старика. Но напасть на двоих с целью грабежа - на это Верблинский не способен.

 - Помилуйте! - горячо протестует он. - Зачем я стану убивать? Когда я природный жулик, природный карманник! Вы всю Россию насквозь пройдите, спросите: может ли карманник человека убить? Да вам всякий в глаза расхохочется! Стану я японцев убивать!

 - Имеешь, значит, свою "специальность"?

 - Так точно. Специальность. Вы в Одессе изволили бывать? Адвоката, - Верблинский называет фамилию когда-то довольно известного на юге адвоката, - знаете? Вы у него извольте спросить. Он меня в 82-м году защищал, - в Елисаветграде у генеральши К. восемнадцать тысяч денег, две енотовые шубы, жемчуг взял. Восемьсот рублей за защиту заплатил. Вы у него спросите, что Верблинский за человек, - он вам скажет! Да я у кого угодно, что угодно, когда угодно возьму. Дозвольте, я у вас сейчас из кармана что угодно выйму, - и не заметите. В Киеве, на 900-летие крещения Руси, у князя К., - может, изволили слышать, - крупная кража была. Тоже моих рук дело!

 В тоне Верблинского слышится гордость.

 - И вдруг я стану каких-то там японцев убивать! Руки марать, - отродясь не марал. Да я захотел бы что взять, я и без убийства бы взял. Кого угодно проведу и выведу. Так бы подвел, сами бы отдали. Ведь вот здесь в одиночке меня держат, - а захотел я им доказать, что Верблинский может, и доказал!

 Верблинский объявил, что знает, у кого заложена взятая у японцев пушнина, - собольи шкурки, - но для того, чтобы ее выкупить, нужно пятьдесят два рубля и "верного человека", с которым бы можно было послать деньги к закладчику.

 Смотритель поселений господин Глинка, производивший следствие по этому делу, поверил Верблинскому и согласился дать пятьдесят два рубля.

 - Сами и в конверт заклейте!

 Господин Глинка сам и в конверт заклеил.

 Верблинский сделал на конверте какие-то условные арестантские знаки.

 - Теперь позвольте мне верного человека, которого бы можно послать, потому по начальству я объявлять не могу.

 Ему дали какого-то бурята. Верблинский поговорил с ним наедине, дал ему адрес, сказал, как нужно постучаться в дверь, что сказать.

 - Смотри, конверт не потеряй!

 И Верблинский сам засунул буряту конверт за пазуху.

 - Выходим мы с гауптвахты, - рассказывал мне об этом господин Глинка, - взяло меня сомнение. "Дай, - думаю, - распечатаю конверт". "Нет, - думаю, - распечатаю, тот узнает, пушнины не даст". Или распечатать, или нет? В конце концов не выдержал, - распечатал.

 В конверте оказалась бумага. Верблинский успел "передернуть", "сделать вольт" и подменил конверт.

 Бросились сейчас же его обыскивать: сорок два рубля нашли, а десять так и пропали, как в воду канули.

 - За труды себе оставил! - нагло улыбается Верблинский. - За науку! Этакого маху дали! А! Я и штуку-то нарочно подстроил. Мне не деньги нужны были, а доказать хотелось, что я, в клетке, взаперти, в одиночке сидючи, их проведу и выведу. И вдруг я этакую глупость сделаю, - людей резать начну!

 - Да ты видел, как резали?

 - Так точно. Видел. Я сторожем поблизости был. Меня позвали, чтоб участвовал. Потому иначе донести бы мог. При мне их и кончали.

 - Сонных?

 - Одного, чей труп нашли, - сонного. А другой, которого не нашли, - он в тайге зарыт, - тот проснулся. Метался очень. Его уже в сознаньи зарезали.

 - Отчего же ты не открыл убийц? Ведь самому отвечать придется?

 - Помилуйте! Разве вы каторжных порядков не знаете? Нешто я могу открыть? Убьют меня за это.

 Верблинский - одессит. В Одессе он имел галантерейную лавку.

 - Для отвода глаз, разумеется! - поясняет он. - Я, как докладываю, по карманной части. Или так, - из домов случалось хорошие деньги брать.

 Он не говорит "красть". Он "брал" деньги.

 - И много раз судился?

 - Раз двадцать.

 - Все под своей фамилией?

 - Под разными. У меня имен-то что было! Здесь даже, когда взяли, два паспорта подложных нашли, - на всякий случай, думал, - уйду.

 Это - человек, прошедший огонь, воду и медные трубы. Все тюрьмы и остроги России он знает как какой-нибудь турист первоклассные отели Европы. И говорит о них, как об отелях.

 - Там сыровато... Там будет посуше. В харьковском централе пища неважная, очень стол плох. В московском кормят лучше - и жить удобнее. Там водка - дорога, там - подешевле.

 На Сахалин Верблинский попал за гнусное преступление: он добился силой того, чего обыкновенно добиваются любовью.

 Его судили в Киеве.

 - Ни то, чтоб она уж очень мне нравилась, - а так недурна была!

 В его наружности, - типичной наружности бывалого, "прожженного" жулика, в его глазах, хитрых, злых, воровских и бесстыдных, - светится душонка низкая, подлая, гнусная.

__________

 Шапошников - тоже одессит.

 В 87 или 88-м году судился в Одессе за участие в шайке грабителей под предводительством знаменитого Чумака. Где-то в окрестностях, около Выгоды, они зарезали купца.

 Попав на каторгу, Шапошников вдруг преобразился.

 Вид ли чужих страданий и горя так подействовал, - но Шапошников буквально отрекся от себя и из отчаянного головореза превратился в самоотверженного, бескорыстного защитника всех страждущих и угнетенных, сделался "адвокатом за каторгу"...

 Как и большинство каторжных, попав на Сахалин, он прямо-таки "помешался на справедливости".

 Не терпел, не мог видеть равнодушно малейшего проявления несправедливости. Обличал смело, решительно, ни перед кем и ни перед чем не останавливаясь и не труся.