Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - За убийство двоих человек! - слышится прямой, резкий ответ, сказанный твердым, решительным голосом.

 - Поселенец он! - объясняет смотритель. - Отбыл каторгу и теперь опять убил.

 - Кого ж ты?

 - Сожительницу и надзирателя.

 - Из-за чего ж вышло?

 - Баловаться начала. С надзирателем баловалась. "Пойду да пойду к надзирателю жить, что мне с тобой, с поселенцем-то каторжным?" - "Врешь, - говорю, - не пойдешь". Просил ее, молил, Господом Богом заклинал. И не пошла бы, может, да надзиратель за ней пришел - и взял. "Я, - говорит, - ее в пост поведу. Ты с ней скверно живешь. Бьешь". - "Врешь, - говорю, - эфиопская твоя душа! Пальцем ее не трогаю. И тебе ее не отдам. Не имеешь никакого права ее от меня отбирать!" - "У тебя, - говорит, - не спрашивался! Одевайся, пойдем, - чего на него смотреть". Упреждал я: не делай, мол, этого, плохо выйдет. "А ты, - говорит, - еще погрози, в карцеи, видно, давно не сиживал. Скажу слово - и посидишь!" Взял ее и повел...

 Передергивает поселенца при одном воспоминании.

 - Повел ее, а у меня голова кругом. "Стой", думаю. Взял ружье, - ружьишко у меня было. Они-то дорогой шли, - а я тайгой, тропинкой, вперед их забежал, притаился, подождал. Вижу, идут, смеются. Она-то зубы с ним скалит... И прикончил. Сначала его, а потом уж ее, - чтоб видела!

 "Прикончив", поселенец жестоко надругался над трупами. Буквально искромсал их ножом. Много накопившейся злобы, тяжкой обиды сказалось в этом зверском, циничном издевательстве над трупами.

 - Себя тогда не помнил, что делал. Рад только был, что ему не досталась... Да и тяжко было.

 Поселенец - молодой еще человек, с добродушным лицом. Но в глазах, когда он рассказывает, светится много воли и решимости.

 - Любил ты ее, что ли?

 - Известно, любил. Не убивал бы, если б не любил...

 - Ваше высокоблагородие, - пристает к смотрителю, пока я разговариваю в сторонке, пожилой мужичонка, - велите меня из кандальной выпустить! Что ж я сделал? На три дня всего отлучился. Горе взяло, - выпил, только и всего. Достал водки бутылку, да и прогулял. За что же меня держать?

 - Врешь, паря, убежишь!

 - Господи, да зачем мне бежать? Что мне, в тюрьме, что ли, нехорошо? - распинается "беглец". - Сами изволите знать, было бы плохо, - взял "борцу", да и конец. Сами знаете, лучше ничего и не может быть. Борец - от каторги средство первое.

 - Долго ли меня здесь держать будут? - мрачно спрашивает другой. - Долго ли, спрашиваю!

 - Следствие еще идет.

 - Да ведь четвертый год я здесь сижу, задыхаюсь! Долго ли моему терпению предела не будет? Ведь сознаюсь я...

 - Мало ли что ты, паря, сознаешься, да следствие еще не кончено.

 - Да ведь сил, сил моих, говорю, нету.

 - Ваше высокоблагородие! Что ж это за баланду дали? Есть невозможно! Картошка не чищенная! На Пасху разговляться, - и то рыбу дали!..

 Мы выходим.

 - Выпустите вы меня, говорю, вам...

 - Ваше высокоблагородие, долго ли?.. Ваше...

 Надзиратель запирает дверь большим висячим замком.

 Из-за запертой двери доносится глухой гул голосов.

 Корсаковская кандальная тюрьма - одна из наиболее мрачных, наиболее безотрадных на Сахалине.

 Быть может, ее обитатели произвели на вас не только неприятное, - отталкивающее впечатление?

 Милостивые государи, вы стоите рядом с человеческим горем. А горе надо слушать сердцем.

 Тогда вы услышите в этом "зверстве" много и человеческих мотивов, в "злобе" - много страдания, в "циничном" смехе - много отчаяния...

 По грязному двору кандальной тюрьмы мы переходим в "отделение исправляющихся".

Вольная тюрьма

 Люди на работах.

 В тюрьме остались только староста, "каморщики", то есть уборщики камер, парашечники, - вообще "чиновники", как их насмешливо называет каторга.

 Метут, скребут, чистят, прибирают.

 Везде белят.

 Из ельника делают очень живописные узоры и убирают ими стены.

 Ждут приезда начальства, - и, конечно, тогда тюрьма не будет иметь того вида, какой она имеет теперь в своем обычном, повседневном, будничном уборе.

 Вольная тюрьма, - и Корсаковская и всякая другая на Сахалине, - производит впечатление просто-напросто ночлежного дома.

 Очень плохого, очень грязного, где собираются самые подонки городской нищеты.

 Где никто не заботится ни о воздухе, ни о чистоте, ни о гигиене.

 Пришел, выспался - и ушел!

 - Пропади она пропадом!

 Грязные, тусклые окна пропускают мало света.

 Нары - посреди каждого "номера" - скатом на две стороны. Нары вдоль стен.

 Грязь - хоть ножом отскабливай. Мылом никаким не отмоешь.

 Когда моют полы, поднимают одну из половиц, и грязь просто-напросто стекает под пол.

 Мы застаем как раз такую картину.

 - Ах, свиньи, свиньи! - качает головой смотритель, словно в этом виноваты одни "свиньи".

 Пробую палкой, - палка чуть не на пол-аршина уходит в жидкую грязь в подполице.

 На этом-то болоте из грязи стоит тюрьма. Этими испарениями дышат люди.

 - Очень, очень скверная тюрьма! - подтверждает смотритель. - Теперь еще ничего, только сыро. А зимой - холод. Скверно, очень, очень скверно.

 Почти во всякой тюрьме, в каком-нибудь номере, вы непременно увидите скрипку. Она висит обыкновенно на передней стене, где висит все, что есть наиболее ценного у тюрьмы, - образ, лубочные картины, какие есть, лучшее платье. Около этой же стены стоит обыкновенно и отдельная, сравнительно чистая постель всегда "чисто" одетого в свое платье старосты.

 Скрипка - любимый инструмент каторги.

 Помню, я рассказал кому-то из каторжных ту сцену из "Мертвого дома", где Достоевский описывает, как загулявший каторжанин нанимает скрипача, и тот целый день ходит за ним и пищит на скрипке.

 Мой собеседник даже словно обрадовался.

 - Вот-вот, - для этого самого! Загуляет кто! Это господин, про которого вы изволите говорить, верно описал.

 - Да ведь он описывал давнишнее время.

 - Все одно, - и теперь-с. Скрипка - первая штука, ежели гулять. Веселый струмент.

 В одной из камер на стене висели самодельные картины одного из каторжных, Бабаева. Картины изображали скачущих верхами генералов.

 - А где сам художник?

 - На обвахте сидит. В одиночке содержится.

 - Вот что, я возьму одну картину, - на тебе рубль, передай Бабаеву. Ему, чай, на табачишко, на сахар нужно! - дал я нарочно, чтобы испытать, передаст ли человек деньги своему еще более страждущему товарищу.

 - Смотри же, передай!

 - Помилте!

 Деньги переданы не были.

Мастерские

 Корсаковские мастерские, - столярная, слесарная, токарная, сапожная, швальная, кузница, - работают недурно.

 И у господ служащих и... даже во Владивостоке, у многих можно видеть очень приличную мебель работы корсаковских мастерских.

 Мастерские расположены здесь же на тюремном дворе.

 Многие мастеровые в них и ночуют. Как-то легче на душе становится, когда после тюремной "оголтелости" и голой нищеты входишь в мастерские.

 Здесь хоть чуть-чуть да пахнет в воздухе достатком, у всякого есть хоть что-нибудь и лишнее.

 Люди имеют кое-какой посторонний заработишко, - по праздникам, во время, полагающееся для отдыха.

 У кого есть кроватишка, у кого хоть какое-нибудь лишнее тряпье.

 Да и лица не такие уж "каторжные", - труд все-таки кладет на них благородный, человеческий отпечаток.