Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Ненила вскрикивает. Быть может, в эту-то страшную минуту и "потеряла равновесие" ее психика.

 - Кровь-то в стенку, в меня полилась, полилась... Корчился купец-то, жалостно так... Жалостно...

 Ненила начинает хныкать, утирать рукавом слезы, - и вдруг разражается смехом.

 - Чего ж я реву-то, дура? Вот дура, так дура! И самой смешно. Реву, девоньки, и сама не знаю о чем! Доктор, пустите меня к надзирателю.

 - Дай ты мне капелек-те, от зубов-те! - подходит к нам другая душевнобольная.

 Несчастная, сосланная в каторгу за мужеубийство. Она потеряла психическое равновесие в первую брачную ночь.

 - С женщинами это бывает... Рано замуж отдали... Может быть, муж спьяна обошелся очень уж грубо, - поясняет доктор.

 - Спортили нас-те! - жалобно рассказывает она, - взяли-те да в постелю кровищи-те налили. Я как увидала-те, он мне и отошнел... Отошнел-те, я его и зарезала.

 Во всей ее позе что-то страдальческое, угнетенное.

 У нее, в сущности, не болит ничего. Но все-таки остаток сознанья требует отчета, почему она в таком угнетенном состоянии. И несчастная сама выдумывает причины: то жалуется на зубную боль, то через пять минут начинает жаловаться на боль в пояснице.

 - Третий день-те разогнуться не могу! Болит-те!

 - А зубы?

 - Зубы ничего-те. Поясница вот!

__________

 - Видите, при каких условиях приходится работать, - со вздохом говорит доктор.

 Я не думаю, чтобы доктора Кириллова надолго хватило на борьбу с разными сахалинскими, истинно "каторжными" условиями.

 Очень уж у него в несколько месяцев расходились нервы.

 Сколько народу бежало отсюда, народу, приходившего сюда с горячим желанием принести посильную помощь страдающим!

 И это будет очень жаль.

 Такие люди, люди знания, люди дела, люди просвещенные, люди гуманные, люди честные, с чуткой, доброй, отзывчивой душой, - такие-то люди и нужны Сахалину.

 Людей плохих много и в пароходном трюме каждый год присылают.

Каторжное кладбище

 От Корсаковского лазарета недалеко до кладбища.

 Проедем к "маяку".

 Кладбище расположено на горе около Корсаковского маяка.

 - Нет уж, ваше высокое благородие, видать, мне к маяку пора! - говорил один тяжкий больной утешавшему его доктору.

 Что эта за странная процессия взбирается по косогору?

 Десяток каторжных, уцепившись за оглобли, подталкивая сзади, тащат телегу, на которой лежит большой, неуклюжий, белый, некрашеный гроб и лопата.

 Сзади со скучающим видом идет посланный смотреть за каторжниками надзиратель, с револьвером на шнурке.

 Вот и вся похоронная процессия.

 - Ну! Ну! Наддай! - покрикивают каторжные.

 Вот и все похоронное пение.

 Что-то щемящее, что-то хватающее за душу есть в этой картине сахалинских похорон... Эта телега, этот надзиратель, эти серые куртки...

 Единственное лицо, которое могло бы проводить покончившего свои дни "несчастного" в место последнего упокоения, - тоже лежит в могиле.

 Хоронят поселенца.

 Из ревности он зарезал "сожительницу" и сам убежал из дома и отравился "борцом". Его труп уж через несколько дней нашли в тайге.

 Борец - ядовитое растение, растущее в Корсаковском округе, на юге Сахалина. Корень "борца" там имеется "на всякий случай" у каждого каторжного, у каждого поселенца. Мне показывали этот корень многие.

 - Да на кой вам шут держать эту дрянь?

 - Такое уж заведение... На всякий случай... Может, и понадобится! - отвечали поселенцы с улыбкой, какой не дай Бог, чтобы улыбался человек.

 Сойдем, проводим.

 Телега медленно вползла на гору.

 Ее подвезли к первой выкопанной могиле. На веревках опустили гроб. Достали с телеги лопаты, поплевали на руки, - и застучала земля по гробовой крышке.

 Застучала сильно: здесь почва глинисто-каменистая. Не земля, а словно какой-то щебень, битый кирпич навален около вырытых могил.

 Глуше и глуше шумит земля... Маленький холмик вырос над могилой. В него воткнули наскоро сколоченный из двух "планок" некрашеный крест без надписи.

 Кто перекрестился, а кто и нет, - и взялись за телегу.

 - Теперича ходчее пойдем!

 Пошли бегом и скрылись за спуском.

 - Тише, черти! - доносится отчаянный голос запыхавшегося надзирателя.

 - Легче! Легче!.. - слышится под горой.

 Мы среди безыменных могил.

 - Что это? Неужели в лазарете так много покойников, - с изумлением смотрю я на массу вырытых "ям".

 - Никак нет! - снимая шапку, отвечает кучер-каторжный.

 - Да надень ты шапку, Бога ради! На кладбище все равны.

 - Никак нет, ваше высокоблагородие. Это про запас ямы приготовлены. Делать-то было нечего, пароходы не приходили, - вот и посылали ямы копать. А то горячка пойдет, люди на работы нужны будут, - не до ямы!

 Что за унылая картина!

 Маленькие холмики, на которых торчат только какие-то палки вместо крестов. Почти ни на одной могиле цельного креста.

 А на большинстве и совсем ничего нет.

 - Кто это?

 Поселенцы на подтопку таскают. Кому же больше? В тайгу-то идти лень. Вот отсюда и тащат.

 Вот могила, - хоронила все-таки, должно быть, заботливая, может быть, родная рука. В крест был вделан образ.

 Крест уцелел, а образ выломан.

 И молится теперь перед этим выломанным из могильного креста образком какой-нибудь поселенец в грязной, темной, пустой избушке.

 - Может, кто выломал да в карты спустил. Копейках в двух образок пошел! - словно угадывая ваши мысли, говорит кучер.

 И над всеми этими маленькими, безвестными, безыменными могильными холмами царит, возвышается за высокой оградой массивный чугунный крест над высокой, камнем обделанной могилой купца Тимофеева.

 - Зарезали его! - поясняет кучер.

 - За что зарезали?

 - За деньги.

 И подумав, объясняет более пространно:

 - Деньги у него, сказывают, были. За это самое и зарезали. Здесь это недолго...

 Уйти бы поскорей с этого безотраднейшего и во всем мире и даже на Сахалине кладбища.

 Но тут должна быть одна "святая могила".

 Могила Наумовой, молодой девушки, учительницы, основательницы Корсаковского приюта для детей ссыльно-каторжных.

 Она училась в Петербурге, бросила все и приехала сюда, увлеченная святой мыслью, горя великим святым желанием отдать жизнь на служение, на помощь этим бедным, несчастным, судьбою заброшенным сюда детям преступных отцов.

 У нее были широкие планы, она мечтала о ремесленных классах для детей, о воскресных школах для каторжных, о чтениях...

 Она работала всей душой, энергично, горячо отдаваясь делу. Ей удалось кое-что сделать. Корсаковский приют ей обязан своим возникновением.

 Но слабой ли девушке было бороться с сахалинской черствостью, с сахалинской мертвечиной, с сахалинским равнодушием к страданиям ближнего.

 Молодая девушка не вынесла борьбы с господами служащими, враждебно смотревшими на ее "затеи", не вынесла тяжелой атмосферы каторги и застрелилась, оставив две записки.

 Одну: "Жить тяжело". В другой просила все ее скудные достатки продать и деньги отдать на ее детище - на приют.

 Их прибыло одновременно три, - три подруги, увлеченные идеей принести посильную помощь страждущим; одна застрелилась, другая сошла с ума, третья[1]... вышла замуж за бывшего фельдшера, из ссыльных. Так разно и в сущности одинаково кончили все три. Да и трудно было устоять в непосильном труде!

 Корсаковская "интеллигенция" устроила Наумовой торжественные похороны, хотя сахалинская сплетня, сахалинская клевета, уж никак не могущая понять, что можно жизнь свою отдавать какой-то каторге - даже в могиле не пощадила покойной страдалицы.