Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Эта могила... Она должна быть здесь... Но где она?

 Искал, искал, - не нашел.

 - Должно быть, там! - говорили мне господа "интеллигенты".

 А ведь со смерти Наумовой прошло еле-еле два года!

 Приамурский генерал-губернатор прислал на могилу Наумовой чудный металлический венок с прекрасной надписью на медной доске.

 Этот венок висит... в полицейском управлении.

 Повесить нельзя. Украдут!

 Да и где бы они могли его повесить?

 Такова "долженствующая быть" святая могила среди безвестных грешных могил.

Тюрьма

 Тюремный "день" начинается с вечера, когда производится "наряд", - распределение рабочих на работы.

 Так мы и начнем наш "день в тюрьме".

Наряд

 Тюремная канцелярия. Обстановка обыкновенного участка. Темновато и грязно.

 Писаря из каторжных скрипят перьями, пишут, переписывают бесконечные на Сахалине бумаги: рапорты, отношения, доношения, записки, выписки, переписи.

 При выходе смотрителя тюрьмы все встают и кланяются.

 Старший надзиратель подает смотрителю готовое уже распределение на завтра каторжных по работам.

 - На разгрузку парохода столько-то. На плотничьи работы столько-то. На таску дров, бревнотасков... В мастерские... Вот что, паря, тут Икс Игрекович Дзэет просил ему людей прислать, огород перекопать.

 - Людей нет, ваше высокоблагородие. Люди все в расходе.

 - Ничего. Пошли шесть человек. Показать их на плотничьих работах. Да, еще Альфа Омеговна просила ей двоих прислать. Отказать невозможно. А тут этот контроль теперь во все суется: покажи ему учет людей. Просто, хоть разорвись! Ну, да ладно, - пошли ей двоих, из тех, что на разгрузку назначены...

 "Наряд" кончен.

 Начинается прием надзирателей.

 - Тебе что?

 - Иванов, ваше высокоблагородие, очень грубит. Ты ему слово, он тебе десять. Ругается, срамит!

 - В карцер его. На три дня на хлеб и на воду. Тебе?

 - Петров опять буянит.

 - В карцер! Все?

 - Так точно, все-с.

 - Зови рабочих.

 Входит толпа каторжных, кланяются, останавливаются у двери. Среди них один в кандалах.

 - Ты что?

 - Подследственный. Приговор, что ли, объявлять звали.

 - А! Ступай вон к писарю. Васильев, прочитай ему приговор.

 Писарь встает и наскоро читает, бормочет приговор.

 - Приамурский областной суд... Принимая во внимание... самовольную отлучку... с продолжением срока... на десять лет! - мелькают слова. - Грамотный?

 - Так точно, грамотный!

 - Распишись.

 Кандальный так же лениво, равнодушно, как и слушал, расписывается в том, что ему прибавили десять лет каторги.

 Словно не о нем идет и речь.

 - Уходить можно? - угрюмо спрашивает кандальный.

 - Можешь. Иди.

 - Опять убежит, бестия! - замечает смотритель.

__________

 По правилам каторги, "порядочный" каторжник всякий приговор должен выслушивать спокойно, равнодушно, словно не о нем идет речь. Не показывая ни малейшего волнения. Это считается "хорошим тоном". В случае особенно тяжкого приговора каторга разрешает, пожалуй, выругать суд. Но всякое "жалостливое" слово вызвало бы презрение у каторги. Вот откуда это "равнодушие" к приговорам. В сущности же, эти продления срока за "отлучки" их сильно волнуют и мучат, кажутся им чересчур суровыми и несправедливыми. "За семь дней, - да десять лет!" Я сам видал каторжника, только что преспокойно выслушавшего приговор на пятнадцать лет прибавки. Разговаривая вдвоем, без свидетелей, он без слез говорить не мог об этом приговоре: "Погибший я теперь человек! Что ж мне остается теперь делать? Навеки уж теперь". И столько горя слышалось в тоне "канальи", который и "глазом не моргнет", слушая приговор.

__________

 - Тут еще приговор есть. Федор Непомнящий кто?

 - Я! - отзывается подслеповатый мужичонка.

 - Ты хлопотал об открытии родословия?

 - Так точно.

 - Ну, так слушай.

 Писарь опять начинает бормотать приговор.

 - Областной суд... заявление Федора Непомнящего... осужденного на четыре года за бродяжество... признать его ссыльно-поселенцем таким-то... принимая во внимание несходство примет... глаза у Федора Непомнящего значатся голубые, а у ссыльно-поселенца серые... нос большой... постановил отклонить... Слышал, отказано?

 - Носом, стало быть, не вышел? - горько улыбается Непомнящий. - Выходит теперь, что и я не я!..

 - Грамотный?

 - Так точно, грамотный. Только по вечерам писать не могу. Куриная слепота у меня. Меня и сюда-то привели.

 - Ну, ладно! Завтра подпишешь! Ступай.

 - Стало быть, опять в тюрьму?

 - Стало быть!

 - Эх, Господи! - хочет что-то сказать Непомнящий, но удерживается, безнадежно машет рукой и медленно, походкой слепого, идет к толпе каторжных.

 Ни на кого ни приговор ни восклицание не производят никакого впечатления. На каторге "каждому - до себя".

 - Вы что? - обращается смотритель к толпе каторжных.

 - Срок окончили.

 - А! На поселение выходите? Ну, паря, до свиданья. Желаю вам. Смотрите, ведите себя чисто. Не то опять сюда попадете.

 - Покорнейше благодарим! - кланяются покончившие свой срок каторжане.

 - Опять половина скоро в тюрьму попадет! - успокаивает меня смотритель. - Тебе что?

 Толпа разошлась. Перед столом стоит один мужичонка.

 - Срок кончил сегодня, ваше высокоблагородие. Да не отпущают меня. С топором у меня...

 - Топор у него пропал казенный, - объясняет старший надзиратель.

 - Пропил, паря?

 - Никак нет. Я не пью.

 - Не пьет он! - как эхо подтверждает и надзиратель.

 - Украли у меня топор-от.

 - Кто же украл? Ведь знаешь, небось?

 Мужичонка чешет в затылке.

 - Нешто я могу сказать, кто. Сами знаете, ваше высокоблагородие, что за это бывает, кто говорит.

 - Ведь вот народец, я вам доложу! - со злостью говорит смотритель. - Воровать друг у друга - воруют, а сказать - не смей! Что ж, брат, не хочешь говорить, - и сиди, пока казенный топор не найдется. Большой срок-то у тебя был?

 - Десять годов!

 - Позвольте доложить, - вступается кто-то из писарей, - деньги тут у него есть заработанные, немного. Вычесть, может, за топор можно.

 - Так точно, есть, есть деньги! - как за соломинку утопающий хватается мужичонка.

 На лице радость, надежда.

 - Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, черт с тобой!

 - Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!

 И "напутствованный" таким образом мужичонка идет "вести новую жизнь".

 Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.

 - Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть! - не говорит, а прямо вопиет он.

 - Что с ним такое?

 - Опять побили его! - докладывает старший надзиратель.

 - Вот не угодно ли? - обращается ко мне смотритель. - Что мне с ним делать, - куда не переведу, везде его бьют. Прямо смертным боем бьют.

 - Так точно! - подтверждает и надзиратель. - В карцер, как вы изволили приказать, в общий сажал, будто бы за провинность[2]. Не поверили, - и там избили. На работы уж не гоняю. Того и гляди, - совсем пришьют.

 Человек, заслуживший такую злобу каторги, заподозрен ею в том, что донес, где скрылись двое беглых.

 - А полезный человек был! - потихоньку сообщает мне смотритель. - Через него я узнавал все, что делается в тюрьме.

 И вот теперь этот "полезный человек" стоял перед нами избитый, беспомощный, отчаявшийся в своей участи.