Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене - Владислав Дорофеев

Об упомянутой всуе твоей бабушке. Вот что я записал в дневнике почти год назад после увиденных у тебя ее фотографий: „Чистокровная еврейка, несветская женщина, лицо неутонченное, но редкостно породистое, необычайной глубины томные глаза, невероятный дар женственности и всепоглощаемости. 1912 год, Сан-Ремо. Ушедший в небытие мир. Небытие? Нет. Ее правнучка жива и столь же женственна, столь же неистощимы ее глаза, и столь же взрослая в сущности юном возрасте. И она стала частью моей жизни, столь же неотъемлемой, как и все остальное, без чего я уже не представляю своей жизни.“

Эротизм – как естественное продолжение естественной жизни. Говорить и думать не о том, что положено, но о том, что хочется.

Пройдет много дней, прежде чем мы увидим друг друга, и обнимем. Не печалуйся. Время погибает первым».

У-у-у-дивительные признания мамы. – «Кажется впервые за много-много лет, сколько я знаю Германию, я разглядела в немце человека».

«Да, мама. Поздно же ты это поняла. Надеюсь, ты не разочарована в своей жизни, не желаешь переписать основные свои поступки, не желаешь разрушить конструкцию своей жизни. Несмотря на такой прорыв в понимании Германии, ее мотивов, ее пристрастий и ее человечности. А мне этого не удалось, и не удастся, несмотря на все наши многочисленные родственные, дружеские и профессиональные контакты в Германии, оставшиеся после смерти бабушки и дедушки по маме, и до, и после того, как моя дочь станет через пятьдесят лет президентом России, сделав мне такой подарок незадолго перед будущей в настоящем смертью».

«21 июня 1996 г. Мне очень плохо сейчас. Уже поздно, и я не могу услышать тебя, чего мне хотелось бы, наверное, сильнее всего. Пройдет много дней, пока ты получишь это письмо, но я начала писать, и мне уже становится легче.

Я очень тоскую по тебе. Словно какой-то комок застрял в груди, и я не знаю, что делать с ним. Мне очень редко удается побыть одной: все время дела, обсуждение каких-то проблем, и постоянно немецкая речь, отовсюду. Это, наверное, звучит смешно: я же приехала в Германию. К тому же я должна признать, что очень много понимаю, могу как-то общаться, и Матильда, которая сдает нам сейчас свою квартиру, была поражена, узнав, сколько я учила немецкий. Видишь, я говорю с тобой и становлюсь рассудительнее.

Но кончается день, и я не знаю, куда себя деть, где мне сесть, что надеть на себя, что съесть или выпить. Я чувствую дикую усталость и одновременно раздражение, будто бы мой организм, моя душа или тело, не знает, не принимает чего-то. И я не могу понять, в чем искать спасение. Пытаться с головой окунуться в этот мир? Но это невозможно, в определенный момент я просто перестаю его воспринимать. Жить воспоминаниями прошлого нельзя, я заболеваю, в буквальном смысле, заболеваю от этого. Нужно стать психически более гибкой и в то же время сильной. Знаешь, я поняла сейчас, именно в эту минуту, что я уже изменилась во многом. Я стала лучше понимать себя и, наверное, поэтому и других также. Я стала больше видеть, тоньше чувствовать то, что происходит вокруг. И то, что я сейчас пишу об этом, тоже необычно для меня. Я всегда переживала все в себе, мне было безумно трудно, почти невозможно раскрыть душу даже перед очень близким людям. Теперь это не так, теперь у меня есть ты. И в этом спасение. И это не в прошлом, это в настоящем и в будущем. Потому что я чувствую тебя, чувствую, что ты рядом. И я теперь не только вспоминаю наши прошлые встречи, но вижу будущие. Сейчас очень тяжело, но я благодарна судьбе за то, с какими удивительными людьми мне пришлось встретиться здесь, в Кельне, какие места увидеть. Я расскажу тебе обо всем этом, обещаю. Но сейчас я слишком устала.

Я люблю тебя. Люблю».

«А было ли это в моей жизни? Была ли такая любовь? Такая боль и страсть? Такая жажда и такая сила притяжения и желания? Кажется, нет. Все было, а этого не было. Но почему? Может быть, от ума. Я была слишком умна. Умнее мамы, – канарейки моей любимой! И значительно, потому несчастнее. Хотя внешне у меня все было даже разнообразнее – у меня долго была полноценная семья, настолько долго, что я успела вырастить дочь в семье. А ведь мама всю жизнь прожила одна, и уже никогда не вышла замуж, воспитывала меня сама. Но ее глаза всегда светились от любви. А мои? Мои от зависти?»

Да, нет, конечно.

«22 июня 1996 г. Но вспомни Набокова. „Дар“. Как герой рассказывает о неожиданном приезде его матери к его отцу в экспедицию, отец с ней даже не поздоровался, он просто завернул извозчика назад, а она ехала к нему несколько месяцев.

После телефонного разговора с тобой.

Дико болят ноги. Тебя охватили слабость, глупость, паникерство, страх, нерасторопность. И я вобрал в себя часть этой отрицательной энергии. Ты просто– таки насос германский.

Я вбираю в себя боль и страдания всех, кого я люблю сейчас. Так всегда, когда я люблю, я открываю навстречу человеку свою душу, я его оберегаю, я его защищаю, я избавляю его от переживаний, насыщаю его силой, одним словом, люблю.

Полистал Евгения Евтушенко. Все же, он поэт тусовки. Это – не одиночка, это – сила времени, но не время силы, это – постоянный политический накал, а накал политический – это уже не поэзия, но он н невероятно энергичен, но его энергия общественного свойства, но не мировоззренческого. Он не революционер, он – исполнитель, но прекрасный и, может быть, самый лучший из многих и многих, хотя Кублановский сильнее, глубже, поэтичнее и гармоничнее, более из другого мира и лучше работает с языком, не внешне, а глубинно.

После разговора со мной, тебе полегчало. Помнишь, я много раз учил тебя, как можно сбрасывать с себя дурацкие напряжения, как можно заставить себя разозлиться на себя, как можно не поддаваться сторонним влияниям. Даже, если я про это никогда или мало говорил с тобой, но ведь я сам это старался делать, значит, неосознанно ты должна была впитывать эти знания.

Вот, что я записал в своем дневнике: „Вдруг она ушла далеко, и перестал ее образ сексуально будоражить. Что случилось? Разочарование ли посетило душу? Но я совершенно чудовищную боль от нее перенес в пятницу, я невероятно стремился к ее промежности, ноги готовы были отвалиться от онемения и истомы. Меня более не интересует общественное и государственное строительство, меня теперь волнует исключительно человеческое и психическое строительство, душевная боль и духовная правда. Но разврат меня волнует не как цель, но как процесс постижения себя и мира. – Сказал он, и замолчал, тешась услышанной фразой и проделанным мягким и незначительным эффектом от услышанной глупости. – Она будет моей“.

Мне не нужно особенно изощряться, чтобы понять, происходит с тобой что-нибудь скверное или нет, поскольку это все происходит со мной. И я хочу тебе сказать, что не география, не страна, не окружающая среда и даже не культура и не язык определяют человека, а его внутренний накал, его внутренний дар, особые струны, на которых играет его судьба, а иногда особенным счастливчикам удается и самим прикоснуться к этим струнам, а порой и сыграть пару, другую аккордов, и редким удается в игре на этих струнах иметь равные права с судьбой.

За последний год ты еще только прикоснулась к этим струнам. И вдруг ты попала в среду, которая живет по однажды установленным и никогда не нарушаемым законам, где о существовании струн знают только по книгам, и почти не верят в это, потому что никогда сами не прикасались к струнам судьбы. Девочка моя! Плюнь на эту среду трижды и разотри. Пользуйся ею, но не принимай во внимание этот обывательский бред и грубое рацио, которым Европа всегда была полна до краев, как дерьмом выгребные ямы. Нет повода для смущения, есть фанаберия западной цивилизации, безусловно, более сильной во внешних проявлениях и установленных правилах, нормах, условностях. И что?! Спрашиваю я себя? Ровным счетом ничего это не означает для человека жаждущего свободы, власти и славы, могущества. Довольно жить довольными. Можно было бы посоветовать этой, окружившей тебя среде. Но ведь, ничего не поймут, даже не расслышат эти люди, потому, пускай существуют в своей скорлупе. Оставь их и себя в покое, они сами по себе, ты сама по себе. Хотя, конечно, они за тебя будут продолжать бороться, свежая кровь им нужна, как оправдание их, по большому счету, бессмысленного, хотя и приятного во всех смыслах существования.

Вновь перебрал в голове наш разговор о твоей немощи, мое сочувствие, мои советы, мои умствования. Господи! Какой бред! Представь себе, приехать в какую-то Германию из какой-то России. И, что, для чего, чтобы обосраться от одного только вида новизны страны, которая, как выясняется, не лучше, а много хуже (потому что не лучше, а такая же), да и к тому же со всякого рода бредятиной, вроде сосисок полуметровых (и всей этой бредятиной, видимо, там гордятся). Да, плюнь ты. Даже не стоит об этом больше говорить, потому что это яйца выеденного не стоит – все это переживальчество.