– Аой! - Антон Юртовой

свойствах страсти.

       Борис Пастернак

О ней, любезной сердцу и душе,

готов распеться каждый, не гнушаясь

её достойного возвышенного слога…

Руке на ней лежать так сладко и легко!

Ей так к лицу её очарованье!

Она тиха, как будто замерла

надолго и мечты перебирает,

своим довольствуясь избыточным значением,

но – вмиг взбодрится от случайного касания

того, в ком устремлённость к ней легко

                                                            распознаётся,

кому она всегда готова

себя отдать не медля, без остатка.

Ничто покровы ей; и потому она позволит

их без ужимок приоткрыть любому,

не опасаясь ревности и подозрений,

презрев ухмылки верхоглядов и ханжей.

В усладу ей движенье по себе,

в котором вызрело блаженное томление,

неразделимое с надеждой на удачу,

на постиженье в вечности себя и многих.

Хотя б к кому она благодарением

воздаст всего за интерес к себе,

отмеченной особенной судьбою,

особым даром возвышать и возвышаться,

позывы к спеси и надменности сметая

в зоилах, франтах, шалопаях, чистоплюях.

Истаивая в радости и неге,

она, как и пристало ей, прекрасной,

хотя и расположена таится,

но вместе с тем и жаждет – как внимания,

пусть даже лёгкого и мимолётного,

так и безу́держного огневого обладания

себя в руках, притронувшихся к ней,

возможно, только в первый раз,

ещё излишне неуверенных и робких,

а то и больше: распираемых

привычною устойчивой отвагой, —

чтобы восполниться в раскованных желаниях,

в неутолённом и неутолимом…

Приятно оказаться ей в тисках объятий

или, ценя уют, разлечься на коленях,

а если тот, кому она охотно предалась,

своим величием ему рассудок осветляя,

решит дела свои текущие оставить,

чтобы забыться в чащах и глубинах снов,

она и тут останется собою,

пристроившись на мягком подголовье рядом.

О, чудо страсти, что дано природой!

Законам, принятым в острастку

или как назиданье суетливым людям,

вовеки не убавить и не замени́ть

роскошества бессудного влечения,

что возникает по законам естества!

Задумавшему зачерпнуть услады,

она уже не отведёт осмелившихся рук

от собственных её красот, чей ряд неисчислим.

Пусть ласковое доброе тепло ладоней,

соединённое с внимательностью взгляда,

настойчиво от верха книзу

пройдёт по ней, блаженство познаванья

                                                            умножая,

задерживаясь в знаковых препятствиях

и порываясь оказаться дальше, ниже,

в той части, где экстаз опять его направит

к началу, давшему эффект ненасыщенья!

Нет, не пристало быть ей затворённой

                                                         недотрогой!

Рукам своё, но также и глазам, и мозгу.

Как много предстоит им различить

хранящегося в ней и – брать оттуда!

Не скоро там изъять и сотой доли:

собою радовать и восхищать ей любо,

свои приоткрывая прелести, ликуя, ярко

и разжигая тем дальнейшие желания

её объять. Возникшие отсюда

миры сойдутся в новые соцветья

миров и здешних, и иных, тем самым

и ей воздав признанием и славой,

какие оберечь почётно и легко тому,

кто благостное и благое насыщенье

её не стиснутым краями содержанием,

сопровождаемым изяществом разлива

и внешних, и прикрытых форм,

испытывал и к этому приучен,

их страсть и волшебство в себя перенимая…

Читатель этих строк! Ты, право, не невежда,

коль, их прочтя, назвать сумеешь сразу

представленную ими героиню,

не пробуя чернить её в раздумье, словом

иль чередой нелепых и слепых предположений.

Она тебе давно и хорошо знакома!

От лишнего стыда и сожалений

за искушавшее тебя неверие в рассказ

обереги свою насторожённую, взыскующую

                                                                     совесть

и неподкупный, смелый, беспокойный ум.

Не торопи случайного суждения…

                                                      – Аой!

Свободен!

Воспоминание

Я странностей старых и новых свидетель.

Судьба меня ими без устали метит

за то, что дитятей я был не как дети

обычные. Запах свободы от воли

уже я в ту давнюю, жёсткую пору

спешил отличить и своею тропою

отправился дальше, не пробуя верить

в глухое, тупое, слепое поверье,

что будто бы землю, какая своею

зовётся, умом не понять и аршином

измерить нельзя, и о том ли тужить, мол, —

уткнись в неё верой, что – то же,

                                                 как – сгинуть,

ярмо признавая за светлую раму.

Угрюмою тенью оно постоянно

меня изнуряло. Своих расстояний

я всё же с избытком сумел одолеть.

Сиротством души и усталостью лет

душил меня тот неотвязный решпект.

Я снёс назиданья, укоры, наскоки,

бывал опорочен, разобран на слоги,

терпел наказания, чуть ли не сослан

бессудно, вины не имея; – в тот раз

удачей мне было назначено дать

весомую сдачу обидчикам. Рать

ретивых, чванливых, тупых живоглотов

впрямую на чистую вывести воду

я смог, уличив их: вердикт телефонный,

неправый был наскоро ими составлен.

Его не исполнить я счёл себя вправе

и с места не сделал ни шагу; заставить

умериться в пыле сплочённую свору

не вышло, однако. Расчётливо снова

она принялась за меня, не отстроив

иного в замену злобы́ и хулений.

Меня окатили волной подозрений.

Я в заросли брошен, где – смрадно, и тени,

и гаснут просветы; из этого мрака

не каждому выбраться. Ярой острасткой

во мне истирали желанье остаться

собою, с нетронутой страхом душою,

с любою бедой расквитаться готовой,

пусть даже меня окрестили б изгоем.

Я им и являюсь, и в этом значенье

моя независимость мне