– Аой! - Антон Юртовой

хотелось

угря́зить повозку; для божеских дел ведь

                           лучше она бы годилась. Допреже

тяжести этакой передвигать на Парнас

                              не пытался из смертных никто.

Я виноват! Не казни! Ты и сам,

               о, Кронион, не слышать не мог,

                                                               как оттуда,

от славной горы, где музам

         в усладу веселье, целостный день

                                                уже с утренней зори

тот мой возок погромыхивал. Больше скажу:

                                я трепетал от того, ибо как бы

скрыл я объятое волей твоею

                     во всём над землёю, где ты

                                               навсегда повелитель.

То ж возвещу про поэта Алексия, во́зчего.

                                           Он ни при чём; уверяю;

с богами не спорил ни с кем;

                         а судьбой – горемыка:

                                         песни добротно слагает,

да только охотников петь их не много;

                     но, в книгах хранимы, когда-нибудь,

может, сонмы найдутся, чтоб знать их.

      В далёкую пору стремился к тому ж и Гомер,

поэмы создавший великие

                  в списке едином сначала,

                                          в папирусы их занеся

несчётные, занявши ими храм

                         преогромный меж стен

                                            и от пола до кровли;

к вершине ж Парнаса не сам он

                 свой труд затащил, то исполнили боги:

они восхищением сразу прониклись

             от песней божественных мудрого старца,

хоть и слепого; и списки другие поэм,

                      по их повеленьям, писцы учинили».

Такою-то речью Гефест озадачил

                              вестоносителя, отрока,

                                               твёрдо наставив его

вмиг донестись до владыки. Тою порою

                         Кронид уж покинул Иды вершину

и на Олимпе воссел. Туда и Гефест

                     торопился: вечеря богов предстояла.

Зевс уже принял депешу. Гефеста призвав,

                           так обратился к нему он, мудрый

и строгий: «Дел, что имеешь по кузне,

                            сын мой любезный, не оставляй;

блюди и охотность и опыт; не трону

                  тебя повеленьем иным; меня не боись:

я боле не гневен, поскольку безмерно

                в тебе ценю мастерство и прилежность,

какие в богах ценишь и сам да и в людях.

                                      Алексия также не трону я;

хоть не владелец он ни быков,

                ни о́внов, ни коз, чтобы нам

                                       посвящать гекатомбы,

похвален зато его пыл во творении книг;

               да будут отныне и новые, кои он пишет,

туда ж помещённые, к музам,

           на верхе Парнаса. Пусть возит туда;

                                                                  колесницу

давай ему ту ж; а для памяти

                дёгтем не смазывай и не чини;

                                       пусть она погромыхивает;

пусть погромыхивает;

     всякий да знает, что то не иной

                                              кто-нибудь из поэтов

на гору везёт свои строки

        и мысли мудрёные, – Александрид,

                                                             и лишь он,

как ты, Гефест, речёшь,

               вдохновенный искусством.

                                         Гро́мы, сказал я, его

пусть осеняют, но – только!

                Терпеть не смогу я стараний,

                                              когда он и молнии

будет ронять на Парнасе, а паче —

                                        в пределах иных!

                                     Коль станет ослушником

в этом завете моём, книгособранье

                              его я скоро иссыплю под гору;

пусть там и истлеет; его ж,

                 написателя, за непочтенье

                                     стрелой огневою спалю,

и ветрам наказом да будет:

                 прах его, дерзкоковарного,

                                                 всюду развеять».

                                                     – Аой!

Убитое льзя

Нынешние стихотворцы на что только ни горазды. Строфы, строки, рифмы обделывают словно ржавым рашпилем. Напускают туману с амфибрахиями и с анапестами. Набирает оборотов кривлянье в заглавиях. Не только для отдельных виршей, но и подборок, даже целых изданий.

Если автору кажется, что публика может его не понять, он готов предоставить и пояснение, в чём тут, собственно, дело. Один из таких комментариев помещён в поэтическом сборнике под ультровым козырьком: «Стихи, которые нельзя». Содержание книги автор пожелал раскрыть на внешней стороне её задней обложки, причём весьма обстоятельно, коренным, что ли, образом, вроде как с умыслом на будущее, – чтобы в сочинённом легче было разобраться дотошным потомкам. Естественно, комментарий также преподнесён читателю в стихотворной форме.

Между прочим, в указанной книге есть премилый вирш о занятии поэта охотой на мух и пуще всего на муха – самца мухи…

Ниже приводится отрифмованный ироничный пассаж, возникший по размышлении о том, как нелегко отыскиваются заглавия к стихотворным изданиям и что порой они, а также и сами стихи могут обозначать и содержать в себе на самом деле.

Стихи, которые нельзя,

где всё – то мёртво, то незрело,

где даже то нельзя, что – льзя,

где ни простора нет, ни меры,

которые в себе – химеры,

которым гибельно в тиши,

в которых, как их ни пиши,

а нет ни удали, ни веры

и их нельзя ни растереть,

ни взять битьём, ни бросить в клеть,

ни замочить, ни перемерить

аршином собственной души,

которую, хоть задуши,

не всколыхнут чужие стоны,

не увлекут пучки страстей,

увядших от глухих вестей,

которая не скамертонит

ни с дряхлою печной трубой,

ни с гениальной головой,

ни даже, кажется, с собой

и только ноет,

                    ноет,

                           ноет,

вконец себя перемотав,

устав, опять перемотав

и убежав от перспективы,

махнувши на свои мотивы,

себя за шторами хранит

от колкостей и потрясений,

довольная, что не горит,

не ждёт худого, рада лени,

доставшейся от поколений,

не знавших яростного дня,

и только иногда в себя

заглянет, осветясь краями,

и покрасуется стихами,

которые живут в ней сами,

давно сперечив ей, и смех

творят над нею без помех,

её не называя мамой

и постоянно ей дерзя,

и в блуде том не имут срама,

затем, что в них убито льзя

и также нет других стихий,

и потому они – стихи,

не так, возможно, и плохи,

но их уже нельзя ни сжечь,

ни уберечь, ни устеречь,

ни уронить, ни раскартавить,

ни растолочь, ни разлукавить,

ни взять куда, ни зачитать,

ни оболгать, ни передать

хотя б кому или поставить

на полку, где уж места нет,

где непоэтов вроде нет,