Палачка - Павел Когоут

На экране появилась заставка DIE DEUTSCHE WOCHENSCHAU.[23]

— Это, — сказал Доктор, и в его голосе слышалась гордость первооткрывателя, — немая копия, что неуменьшает ее огромной ценности. Вероятно, оригинал сопровождается комментарием имперского интенданта по делам кинематографии рейха Ганса Хинкеля, который распорядился о съемках этой ленты по приказу самого фюрера.

Титры сменились изображением столика, на котором стояли бутылка коньяка и несколько бокалов.

— Время действия, — продолжал Доктор, и в его голосе слышалось оживление страстного рассказчика, — август 1944 года, место действия — на первый взгляд, кабинет в уютном баре или, — продолжал Доктор, когда вместо столика на экране появился потолочный рельс с передвижными крюками, — участок цеха на мясокомбинате, на самом же деле — центральная Точка берлинской тюрьмы Плетцензее.

Вместо крюков на экране возникло изображение небольшой двери, из которой вышли несколько человек — в мантиях, военных мундирах и в штатском; остановившись перед камерой, каждый вскинул правую руку и что-то крикнул.

— Хайль Гитлер! — воскликнул вместе с ними Доктор, как бы озвучивая фильм; они налили коньяку, подняли перед камерой бокалы и, щелкнув каблуками, осушили их до дна. — Что еще могут воскликнуть избранные, которым выпала честь поставить точку в истории с покушением 20 июля, — тем более если они знают, что в тот же вечер в своем кинозале фюрер по достоинству оценит их работу. Ведь именно ему принадлежала творческая идея, которую он — откройте „Ein Drama des Gewissens",[24] Библиотека Гердера, тетрадь номер 96 — выразил в своем приказе палачу: „Я хочу, чтобы они висели, как свиньи!“

В этот момент люди на экране обернулись. Проворный объектив камеры, успев повернуться к двери, запечатлел голого человека средних лет, руки которого были привязаны проволокой к телу; подгоняемый конвоем, с трудом передвигая ногами, он появился на пороге.

— Отсутствие комментария, — продолжал Доктор уже деловито, — к сожалению, не позволяет нам узнать имя этого героя, — говорил Доктор, имея в виду человека в штатском, который применил к осужденному классный прием, — сразу видна рука мастера, — однако такое исполнение и есть лучший памятник ему — памятник прочнее бронзового.

Влк и Шимса с первых же метров пленки и сами поняли, что имеют честь видеть настоящего мастера, с которым им не слишком хотелось бы конкурировать. Как заправский фокусник, он связал на концах пеньковой веревки две петли — подвеску и удавку, — подобно дирижеру, скомандовал двум ассистентам, чтобы те поставили Единицу на табурет и закрепили петли одновременно на первом крюке и на шее; наконец, подобно скульптору, он начал лепить его посмертную маску: с аптекарской точностью миллиметр за миллиметром опускал сиденье табурета так, чтобы веревка по граммам принимала на себя вес тела, и обнаженный клиент продемонстрировал восхищенному зрителю все стадии от „А“ до „Я“, включая соответствующие физиологические реакции, которые позволили даже неопытному глазу точно определить момент смерти. Потом исполнитель уперся в обработанного и вместе с крюком толкнул его по рельсе в противоположный конец помещения. Затем выпил рюмку коньяка, поднесенную младшим ассистентом, и собрал губы в трубочку (при этом Доктор, как бы озвучивая фильм, свистнул); а в дверь уже вталкивали обнаженного Двойку. С интуицией тележурналиста, знающего, когда надо что-то подсказать зрителю, а когда — оставить кадр без пояснений, Доктор перестал комментировать; дальнейшее зрелище, снятое с завораживающей подробностью, сопровождалось лишь шумом кинопроектора. Влк и Шимса, которым самим когда-то приходилось пару раз обслуживать по десятку клиентов, не могли не снять шляпу перед мастерством этого трио. С неиссякаемым юмором — какая жалость, что отсутствие звука не позволяло им по достоинству оценить шутки, веселившие всех присутствующих, — мастер старался, чтобы физиономии повешенных (объектив медленно переходил от одной к другой) отражали все стадии удушения. В прощальном салюте жизни один за другим вздымался пенис за пенисом, а когда он опадал, возвещая о смертельном исходе, клиент, словно вагонетка, отправлялся по рельсе, пока не упирался в предшественника. Каждый номер завершался рюмкой коньяка, что не влияло на качество исполнения — оно не становилось ни медленнее, ни небрежнее предыдущего. Стоит ли удивляться, что не только Влк с Шимсой, но и Доктор, уже видевший этот фильм, пережили то же, что испытывают слушатели поистине великолепного концерта: им казалось, он еще длится, хотя финальный кадр с восемью висящими кусками человеческого мяса (ассистенты сразу же повернули их к камере боком, чтобы те не показывали фюреру вывалившиеся языки и тем более обгаженные зады) уже давно исчез и перед ними мерцала белизна экрана.

— Восемь, — наконец сказал Доктор, поднося к их глазам циферблат наручного секундомера, — странгуляций, и все уместились на одной кассете! Уже одно это служит доказательством, что каждый номер длился в среднем не тридцать минут, как можно было бы предположить, а тридцать секунд. На самом деле в основе этого шоу лежит продолжительная и грубая процедура забоя скота, поэтому slowhanging[25] можно рассматривать как смелую пьесу, а все непристойности — как неотъемлемую ее часть. Этот человек переживал за своих клиентов, как когда-то ваш любимец Мыдларж. Раз его имя скрыто от нас в архивах, то он, подобно великим художникам, заслужил право войти в учебники в качестве Неизвестного, — поспешно закончил Доктор, когда на экране уже появилась заставка „I. R. Т. С“, — мастера. Но воздержимся пока от комментариев, ибо телевизионный репортаж из Багдада можно назвать ужасающей противоположностью первой ленты.

На месте титров возникло изображение трех разнокалиберных стульев.

— Время действия, — сказал Доктор, в голосе которого чувствовалась взволнованность профессионала, — зима 1963 года, место действия — на первый взгляд, декорации пьесы Ионеско „Стулья“ или, — продолжал Доктор, когда стулья на экране сменились нотными пюпитрами, на которых лежали автоматы различных систем и калибров, — другой пьесы другого абсурдиста, на самом же деле — музыкальная студия Irak Radio Television Corporation.

На месте пюпитров появилась группа мужчин в военной форме, которые, путаясь в проводах, перешагнули через сложенные в ряд музыкальные инструменты, остановились перед камерой, щелкнули каблуками и что-то выкрикнули.

— Победа! — вместе с ними воскликнул Доктор, как бы озвучивая фильм, когда из кадра исчезли все, кроме одного, который на незнакомом гортанном языке стал нервно зачитывать перед камерой какой-то текст. — Что еще могут выкрикивать эти только что пришедшие к власти революционные вожди, на чью долю выпало рассчитаться с только что отлученными от власти революционными вождями, зная к тому же, что с помощью телевидения весь народ в тот же миг по достоинству оценит их героизм!

Человек на экране кончил говорить и перевел взгляд в сторону. Проворный глаз камеры обратился к стульям: к ним уже были привязаны электрическими проводами три опухших человека в разодранной одежде; их глаза, сверкавшие, подобно горным озерам, из-под кровоподтеков, были открыты, но казалось, они уже не замечают, что происходит на этом свете.

— Только что оглашенный приговор, — продолжал Доктор, и в его голосе вновь послышалась деловитость историка, — позволяет нам определить who is who, и теперь вместе с теми, кто смотрит прямой репортаж, мы можем насладиться великолепным зрелищем и сравнить, как будут вести себя во время казни Единый и Великий Вождь иракской революции Абд-эль-Карим Касем, его славный соратник, председатель Высшего военного суда полковник Махдави и выдающийся воин и патриот, начальник оперативного отдела шейх Таха. Но увы — Бог предполагает, а дураки располагают!

Раздался звук, напоминающий пасхальную трещотку. Три человека уперлись подбородками в ключицы. Если бы не пуля, пробившая голову Тахи — из нее, словно ручеек в траве, заструилась кровь, — то даже Влк с Шимсой не поняли бы, что произошло.

— Иметь такой поистине исторический шанс и так его, извините за выражение, — воскликнул Доктор, и в его голосе послышался гнев раздосадованного болельщика, — просрать! Обработать всех скопом, без команды или хотя бы жеста распорядителя, не вмонтировать кадры с расстрельной командой, придумать интересный интерьер, а потом приторочить их так, что они и вздохнуть не могут, изуродовать звук неправильно расставленными микрофонами! И не использовать прием, без которого сегодня не обходится даже репортаж о матче между какими-нибудь „Дерьмоедами“ и „Кошачьими задницами“, я имею в виду замедленный, — продолжал Доктор, поднимая ладони так, чтобы на экране получилась тень креста, — знак механику, что он свободен, — возврат пленки — это издевательство над возможностями и телевидения, и заплечного мастерства. Стоит ли удивляться, что этот творческий эксперимент никогда не повторяли, хотя в то же время телевизионные компании платят бешеные деньги за разного рода псевдохудожественные суррогаты, вроде сцены казни на гильотине в фильме Лелюша „La vie, l'amour, la morte".[26] Таким образом, — продолжал Доктор, подливая Влку виски, — налицо парадокс: превосходную ленту „UFA“, которой были бы обеспечены рекордные сборы и все Оскары, прячут за семью печатями, тогда как дилетантская халтура с помощью „Евровидения“ облетает весь мир. Вот уж поистине козырь в руках тех, кто без устали сотрясают воздух воплями о нецелесообразности высшей меры, — а в результате торжествуют низшие инстинкты, нередко приводящие даже к ее отмене. Все это, — продолжал Влк, подливая Шимсе сока, — не может нас не огорчать, но и не должно при водить в отчаянье, если мы поймем, что здесь в муках рождается нечто совершенно новое, — когда-нибудь оно тронет нашу душу точно так же, как первый автомобиль или первый граммофон!..