Молодой Адам - Александр Трокки

На улицу я вышел незамеченным. В тёмных переулках, ведущих к центру города, я встретил лишь одного человека, а потом, совсем по другой дороге я вернулся к реке на баржу. Элла, тогда всё ещё только жена Лесли, не спала, когда я вернулся.

— Это ты, Джо? — окликнула она меня с кровати.

В темноте я слышал, как храпел Лесли.

— Да, — ответил я.

— Самое время вернуться! Что это тебе, ночлежка? Я не ответил.

Когда я лёг на свою кровать, мне стало грустно и страшно. Господи! Почему? Это не должно было случиться. Я совершенно не мог себе представить, что больше никогда не увижу Кэти.

Глава 2

Тогда дело ещё не получило огласку. Из газет было ясно только одно: в убийстве обвинили водопроводчика. Я понимал, что расследование продолжалось, и отсутствие информации в прессе меня угнетало.

Когда я всё трезво оценил, я понял, что у полиции не было причин даже допрашивать меня, а не то что подозревать. Но дни шли, а в газетах по-прежнему ничего не говорилось о преступлении. Меня пугало такое затишье и то, что сам я не мог ничего предпринять, чтобы прояснить ситуацию, не рискуя при этом привлечь к себе внимание и ухудшить собственное положение.

Я хотел действовать. Мной завладел совершенно беспричинный страх того, что я не сделал что-то важное, и таким образом неосознанно спровоцировал неведомую мне цепную реакцию. Мне оставалось только ждать. Затишье не могло длиться вечно. Рано или поздно суд над водопроводчиком должен был состояться. А пока я не мог точно сказать, что в данный момент находился в более (или менее) опасном положении, чем раньше. И эта неспособность отождествить конкретную угрозу с конкретным временем, местом или личностью, делали меня мрачным и замкнутым. Иногда на улице мне казалось, что за мной следят, и тогда я сворачивал на другую дорогу, путал след, заходил в тупик или садился на первый попавшийся автобус. Но, отойдя от паники, я понимал, что слежка за мной была маловероятна. Если бы меня стали подозревать в причастности к этому делу, тут же вызвали бы на допрос. Они бы не стали ходить вокруг да около.

Оказалось, я не мог думать о судьбе Гуна в отрыве от собственной судьбы. Я бы не стал преувеличивать степень собственного сочувствия к этому бедному идиоту. Я его даже не знал. Как представитель трудолюбивого рабочего класса, он, в каком-то смысле, был моим врагом. Не люблю я тех, кто считает работу высшей добродетелью. А ещё он, в отличие от меня, слепо принимал все ценности того общества, которое собиралось вынести ему приговор. Конечно, я знал, что он невиновен. Но и на мне не было никакой вины. Я не мог уверить всех в его невиновности, не признав виновным себя самого. Тогда сложилась бы обратная ситуация. Курьёз заключался в том, что мы оказались соперниками: приговор одного означал свободу другого. Его арест был не менее нелепым, чем то положение, в котором мог оказаться я по воле глупого общества вечно зацикленного на моральном очищении: «Как? На ней не было трусиков?» Когда я думал о Гуне, он представлялся мне частью большого спрутообразного организма, который, заметив отдельное жилище, называл это жилище плохим. Бедолага Гун влип. Это было ясно из газет. Если его признают виновным, приговор судьи будет предсказуемым. Спрут его задушит. Гун будет знать, что он невиновен, но он, несомненно, будет убеждён, что виноват кто-то другой, например я, хотя он меня и не знал. Мне даже было его жаль, несмотря на то, что он считал меня виновным. От этого ни он, ни даже спрут, не становились плохими, просто им не хватало ума. Мы с Гуном от этого пострадали, и лишь один из нас мог выйти сухим из воды. Полиция могла бы принять мою версию о несчастном случае. Но существовала сильная вероятность обратного. Я не мог рисковать. Моя ответственность в этом деле была лишь удобной выдумкой общества, которая бог знает сколько человек сделала соучастниками собственного убийства.

Вовсе не симпатия к водопроводчику привела меня на Блэк Стрит. Я пошёл туда в призрачной надежде найти то, что прояснит моё собственное положение. Может быть, где-нибудь в этот самый момент какой-то клерк в полицейском участке изучает стопку документов. Потом он пойдёт по коридору какого-нибудь здания и положит папку на чей-нибудь стол. Меня пугала анонимность людей, которые в этот самый момент могли работать против меня, не потому что они что-то против меня имели, а потому что они были частью безличной машины, которая функционировала для того, чтобы наводить порядок, объяснять природу странных вещей, вроде трупов, следить за тем, чтобы в случае преступления закона, кто-то ответил бы за него, дабы была сохранена моральная основа системы. Эти люди, кем бы они ни были, спали со своими жёнами, по воскресеньям вывозили детей на пикники, при случае говорили друзьям, что расследование продвигается быстро, в таком же тоне, как если бы речь шла о разгадываемом ими кроссворде. Во всём этом было что-то кошмарное — эта машина могла в любой момент сделать меня частью своего сложного механизма.

Я дошёл до конца улицы и повернул обратно. Это была короткая улица с многоквартирными домами в бедном квартале города, тусклая и серая, такая же, как любая из близлежащих. Смотреть было не на что: мужчин мало, шаркающие женщины закутаны в шали. Я поднял голову, услышав пронзительный крик из одного из окон. Какая-то женщина перегнулась через подоконник. Ее плоское недоверчивое лицо и обвисшие груди высовывались из окна, как гротескная фигура на носу корабля. Тонкой красной рукой она прижимала к груди полотенце. Рот ее оставался открытым, как будто она старалась таким образом уловить ответ той женщины, которую звала. Та вторая женщина была маленькой и толстой, без шляпы, с голыми розовыми ногами в разбитых туфлях. На руках она держала ребенка, завернутого в серую шаль. Мне стало тоскливо, и я отвернулся. Тележка с углем медленно приближалась ко мне по другой стороне улицы, но ничего особенного ни в тащившей ее лошади, ни в идущем рядом человеке не было. Когда начался дождь, он надел на голову пустой мешок из-под угля, похожий на капюшон монаха. Он шел впереди лошади и немного сбоку, шаркая огромными ботинками по асфальту. Надо мной была белая лента неба, только начинавшего покрываться тучами, из которых тонкими ломаными стрелами низвергался дождь. Я почувствовал, как первая капля упала на мое плечо. Волосы мои не промокли, потому что в тот день я одел одну из тряпичных кепок Лесли, как знак моей незначительности. Полиции не было видно. Улица, которая вырастила убийцу, а при возможности принесла бы его в жертву обществу, не имела никаких отличительных признаков. Дверь дома с цифрой 42 на стене не была отмечена ни черным, ни желтым крестом. Я около десяти минут прятался от дождя во дворе на углу, в дюжине ярдов от дома Гуна. Я курил сигарету, пытаясь уловить сам не знаю что, и при этом чувствовал себя глупым и обманутым. Ничего нельзя было предпринять. У меня отсутствовал четкий план действий. Мне пришло в голову заглянуть в ближайший бар в призрачной надежде услышать хоть что-то интересное. Но, дойдя до него, я передумал. Какие-то мальчишки возвращались из школы, пиная по улице пустую консервную банку, и я подумал, что если кто-то из них был ребенком Гуна? Что значило бы для него иметь такого отца? Если бы Гун застрелил полицейского или зарезал прохожего, такую дурную славу его дети могли бы как-то обернуть себе на пользу. Но сексуальное преступление было чем-то позорным. Детям приходилось не просто. Я смутно осознал, что мог бы увидеть здесь его жену. Какая она: толстая, тонкая, костлявая, рыжая, кривоногая? О чем она теперь думала? Будет ли поддерживать его? Между Гуном и Кэти должна была существовать какая-то связь, иначе его бы не арестовали. Интересно, что это было. Мне казалось, что он был её любовником. Меня это поражало. Водопроводчик Гун. Женат, имеет четверо детей. И Кэти, чей отец был мелким служащим на почтамте или что-то в этом роде, яркий представитель самого классово-сознательного из всех британских классов. От его влияния она так до конца и не освободилась. Это было очень любопытно. Если и когда будет суд, всплывут факты о том, как они познакомились, какие-то детали их отношений. Кэти мне о нем не говорила. Это мог быть ребенок Гуна. Было так странно осознавать, что я никогда не узнаю, чей ребенок утонул вместе с ней в реке. Я забыл сказать вам, что Кэти была беременна.

Наконец я ушел из той части города. Дождь резко прекратился. Было еще рано, и я не хотел возвращаться на баржу. Там будет Элла, одна или с ребенком. Лесли, наверняка, все еще гуляет. Скорее всего, он в одном из портовых пабов играет в дартс или домино. В тот момент я не хотел видеть Эллу.

Интересно, было ли совпадением то, что я впервые занялся с Эллой любовью в тот день, когда тело Кэти приплыло ко мне, как маленький кусочек неискреннего раскаяния. Интересно, не подтолкнула ли меня к Элле инстинктивная потребность в женщине в тот самый момент, в тот самый день, когда я внезапно оказался вне закона, выше своих интеллектуальных и сознательных полномочий, причём не на время, а навсегда. Если бы я пошел в полицию, и мне бы сильно повезло, меня осудили бы за непредумышленное убийство. Правда, нравы добрых людей, жителей пресвитерианского Глазго, с их уже подогретым моральным аппетитом, заставили меня передумать. Моя внезапная потребность в Элле, через день после смерти Кэти и после нескольких месяцев, проведенных с ней в состоянии откровенного недолюбливания, а также тот факт, что сила соблазна пришла вместе с потребностью, что в каждой ответной реакции я открывал собственное чувство контроля и ее податливость — вся эта сложная система давала мне почувствовать, что моим сознанием управляют мощные гравитационные силы, что мои собственные решения — лишь тонкие нити в сложно сплетенной матрице.