Без двойников - Владимир Алейников

Ворошилов всё чаще стал наезжать в Москву.

Мы постоянно общались. Он знакомил меня со своими друзьями и приятелями я его – со своими. Круг разрастался.

Игорь томился бессмысленной работой в Госфильмофонде, где, в должности младшего научного сотрудника, он просто зря терял золотое время.

Заниматься живописью приходилось после службы, вечерами и ночами, это выматывало, накапливалась усталость.

Он ушёл-таки со службы, ушёл в неизвестность, в неопределённость, на так называемые вольные хлеба, надеясь, что как-нибудь просуществует на небольшие деньги, изредка выручаемые им от продажи «картинок», на то, что всё, авось, как-нибудь само образуется, приложится к его художествам.

Ну и всё-таки Москва – она и есть Москва, здесь и события, и возможности.

Он втягивался в московскую жизнь.

Ночевать приходилось то у одного приятеля, то у другого. Приходилось и выпивать, конечно. Тогда мы смотрели на это легко. Позже это стало проблемой для всех.

Приходилось мыкаться но городу днём, кочевать по мастерским знакомых, встречаться в пивнушках, поневоле жить богемной жизнью, к которой был он мало расположен, по природе будучи домоседом, затворником, углублённым в свои занятия.

А тут – не полагалось выделяться из среды. Начинали подтрунивать, иронизировать. Свой – так будь как все.

Коварство богемы в том и заключалось, что она норовила нивелировать людей, несмотря на всю их самобытность, оригинальность.

Смотришь – личность, несомненно, а некоторая притёртость, наличие некоторых общих черт в поведении, повадок, словечек, привычек и прочие приметы говорят о том, что и этот – из стаи, из орды.

Проку сейчас мало от моего ворчания, но ведь когда на собственной шкуре это испытаешь, то знаешь, небось, о чём толкуешь.

Игорь, однако, умудрялся работать в любых условиях, даже и таких, походных.

Неприхотливый в еде, в одежде, он ел когда придётся и что Бог послал, носил что было, по сезону и вне сезонов, ночевал, где представится возможность.

Компания шумит, бывало, застолье в разгаре, – а Игорь пристроится в уголке, положит на колени дощечку или картонку, на неё сверху – бумагу, и рисует себе, рисует, всем, что есть под рукой, углём так углём, сангиной так сангиной, соусом так соусом, а то и карандашом, шариковой ручкой.

Бумага шла в ход любая – обёрточная, писчая, школьные тетрадки, альбомы.

Он постоянно тренировался, разрабатывал руку.

Вздыхал, сожалел, что не начал рисовать ещё в детстве, а взялся за рисование только в период учёбы во ВГИКе.

Это монотонное бурчание вызывало улыбки – все ведь видели, что дар у Ворошилова – от Бога, что у него на лбу написано: художник.

Ну а штудии – дело полезное.

Но в общей массе регулярно производимых Игорем рисунков, вслед за тренировочными почеркушками, неизменно начинали появляться рисунки уже полноценные, из его мира, с его дыханием и взглядом, а за ними шли и шедевры.

Игорю всегда требовалось размяться, раскачаться, войти в ритм.

И когда он входил в этот нужный ритм, думаю – в транс, всё начинало петь под его руками, и уже неважно было, чем и на чём он рисовал, – перед нами возникали образы его мира, создания его, ворошиловской, души.

Сложнее было заниматься не рисунком, а живописью, потому что Игорь считал себя цветовиком, при виде красок у него сразу загорались глаза и он нетерпеливо тянулся к ним, – но умудрялся Игорь заниматься и живописью, урывками, конечно, а не регулярно.

Оттого, что регулярности никакой не было, он буквально страдал.

Паузы между полосами работы заполнял выпивкой, душевными разговорами, чтением.

Если в доме были пластинки, то при первой же возможности он слушал музыку.

Без музыки он своего существования просто не представлял.

В свои Столбы, как он их, для краткости, опуская слово «Белые», обычно, большей частью раздражённо, порой – устало, а иногда и как-то обречённо, подчёркнуто алогично, то и дело, посреди разговора или так, просто, вдруг припомнив, называл, возвращаться ему не хотелось. Даже больше – ужасно не хотелось. Далеко – это ясно. Уныло там – понятно. Тошно. Да ещё ведь и одиноко. Не с кем словом перемолвиться, окромя соседей-выпивох. Некому картинки показать. Не с кем но душам поговорить. Глухомань натуральная, хоть и Подмосковье. Столбы какие-то. Пусть и Белые. А что за столбы? Для чего? Нет, если уж как на духу говорить, то надо прямо сказать: тяжело там, братцы, ну хоть криком кричи. Ладно, есть своя комната. Ну и что? В ней, что ли, счастье? Вон любимая Мирка – та и вовсе хрен его знает где, на Урале. И поди доберись туда, при всём желании. Получается, что всё далеко. И Мира далеко. И Столбы далеко. И свет клином не сошёлся на этих Столбах. И правильно делает он, что выбирается оттуда. Надо, надо из затвора вырываться. Потому что иначе – ну прямо хана. Всё как-то не так складывается в жизни. И когда всё наладится? И где оно, разумное существование? Была бы Мира его рядом – наверное, можно было бы обитать и в Столбах. Но одному там киснуть? Нет, уж лучше бежать оттуда. По Чехову прямо: в Москву! в Москву! На электричку – и вперёд. А нету денег на электричку – так и пешком до Москвы дойти можно, и такое не раз бывало.

Поневоле привыкал он жить бродягой.

В притягательной для него Москве и вовсе не было никакого крова. Одни мечты о таковом. Приходилось – бродяжить, скитаться, мыкаться по знакомым. Всё-таки – не один бываешь, а среди людей. Всё-таки – общение. Жизнь. Столичная. Бурная. Богемная жизнь. Что же делать! Но лучше уж – так, чем – никак.

Он ждал – наивно, упрямо, по-детски, веря в них твёрдо, каких-то, сказочных просто, волшебных, лучших времён.

Пояснял, что уж что-что, а терпение у него есть.

Оно действительно было. Как и здоровье.

Это и выручало.

Кочевая жизнь неминуемо сопряжена с разного рода историями, приключениями.

О Ворошилове ходило по Москве множество россказней, причём всё было сущей правдой, хотя уже тогда отдавало мифологией.

Посудите сами – этакий не вписывающийся в общепринятые рамки субъект, во всём оригинальный, якобы без определённых занятий, к вящей радости отлавливавшей подобных типов милиции, без постоянного места жительства, скверно одетый, перепачканный красками, дымящий самыми дешёвыми папиросами, вроде «Прибоя», порою – «Севера», с алкогольным перегаром изо рта, рослый, заметный, на голову-другую выше всех в толпе, слоняющийся по улицам, тщетно дозванивающийся знакомым из телефонов-автоматов, проводящий долгие часы у пивных ларьков только из-за бездомности своей, человек для обывателей весьма странный, но – глядите-ка, умный, и говорит складно, и свой в доску, вроде, о спорте любит порассуждать, о житье-бытье, ну, художник, говорит, ладно, пусть художник, а всё-таки свой в доску, – и узнавали его в пивных очередях, и в тех местах, где группировались мастерские художников – подвальные или чердачные, и окликали его, звали к себе, он шёл, и сливался, вроде, то с уличной пьянью, то с выходцами из богемы.

Но нет, однако, – вовсе и не сливался, не смешивался, не становился узнаваемой тенью.

Некая перегородка между ним и толпой – существовала всегда.

Колоритный, конечно, человек, был он ещё и артистичен, иногда – изысканно артистичен.

Был – носителем некоей тайны.

Люди это чувствовали.

И вдруг слышали – вот, прошумело крылами Искусство, и на небритом лице ворошиловском – отсвет его.

И непростой это тип, ох, непростой.

Откуда он явился – из эпохи Возрождения?

Со страниц книг Челлини или Вазари?

И что за плащ на нём, такой замызганный, вроде, а по-особому сидит, будто распахнётся сейчас – а под ним шпага на перевязи.

И что за берет такой на нём – нашлёпка вроде смятая, а сдвинет он его набок – и преображается нежданно, этакий рыцарь, воитель.

Ну решительно всё у него не как у людей, а своё, особое.

И друзья не просто кто-нибудь, а разумеется – Леонард и Рафаэль.

И неважно, что это современники наши, всем знакомые люди, один – воспитанный, образованный, художник, актёр, поэт и прозаик в одном лице, другой – обаятельный московский татарин, любитель выпить и пообщаться с друзьями, но Леонард – не просто Леонард, а Леонард Данильцев, почти Леонардо да Винчи, а Рафаэль Зинатулин ещё и умён, деликатен, порядочен.

И рисует-то Ворошилов не поймёшь кого – людей ли, Ангелов ли?

Всё видения у него, всё прозрения.

Да рассуждения, рассуждения, собственное мнение обо всём на свете.

И откуда он столько знает?

И где успел набраться этих сведений?

С виду охламон охламоном, – а поди ж ты, сколько в нём дарований!

Залётная птица, случайный гость на московском пиру. Откуда он залетел, откуда явился он сюда?

Уж не из будущего ли?

Так и жил Ворошилов в столичном времени – вынужденно выходя из своего, не-бытового, не-земного времени и постоянно перемещаясь в пространстве.

Жил – приноравливаясь к обстоятельствам, работал – одержимо.