Без двойников - Владимир Алейников

Жил – приноравливаясь к обстоятельствам, работал – одержимо.

Рос, несмотря на житейские перипетии, – духовно рос – не с каждым годом, а с каждым часом.

Рассчитан был – на столетие.

Богатырь прямо – подумаете вы.

Да, богатырь.

Ведический герой.

Подвижник и творец.

Прозорливец и духовидец.

Что и доказано – жизнью его и творчеством.

Помню множество наших с Ворошиловым встреч на московских просторах и разнообразные истории из шестидесятых, связанные с нашим дружеским и весьма бурным общением, подкреплённым, как правило, ещё и выпивкой – пивом ли, вином ли, – тем, что было в каждом конкретном случае нам доступно, из-за вечной нехватки средств.

В начале мая шестьдесят седьмого встретились мы всё в той же Марьиной Роще.

Там, неподалёку от церкви Нечаянная Радость, жил Виталий Пацюков. Его жена, Светлана, относилась к Ворошилову с явной симпатией. Сам Виталий – всё больше присматривался и осторожничал. Похоже, он Ворошилова недопонимал. Однако, по моей рекомендации, приобрёл он у Игоря замечательную темперу, называвшуюся "Вавилонская башня", – понятно, что незадорого. Были у него и другие ворошиловские работы.

Мы с Ворошиловым, вдвоём, заглянули в двенадцатиэтажную белую башню, не вавилонскую, а московскую, в которой находилась двухкомнатная квартира Пацюковых.

Но на улице было куда лучше, нежели в квартире.

Солнышко пригревало, воздух был тёплым, чирикали воробьи в садиках возле деревянных домов.

И в одном из проездов Марьиной Рощи обнаружили мы забегаловку, где торговали дешёвым разливным портвейном.

Понятно, что мы сразу же произвели разведку боем. То есть заглянули в тесное, пропахшее фруктово-спиртовым запахом, помещение забегаловки, обнаружили там изрядное скопление народа и решили для начала продегустировать вино.

Вскоре мы уже благополучно стояли за одним из столиков у окошка, и перед нами стояло несколько стаканов портвейна.

Мы, никуда не торопясь, прихлёбывали этот портвейн, белый, а не красный, что мы сразу же отметили, тем самым выделив его для себя из всех прочих. Закусывали мы скромными бутербродами, продававшимися здесь же.

Но главное было вовсе не в вине, а в очередной возможности побеседовать, с глазу на глаз, по душам. И мы говорили и говорили с Игорем, всё больше об искусстве, конечно.

Вскоре за нашим столиком пристроилась компания подвыпивших студентов. Они с явным интересом поглядывали на нас.

Оба мы с Игорем были в беретах. То есть вид у нас был, можно сказать, художнический. Оба в старых пальто, мы всё же, видимо, чем-то выделялись из шумной публики.

Один студент, показывая на Ворошилова, сказал своему приятелю:

– Смотри, какой мужик стоит, ну прямо с картины Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану"!

Я мгновенно откликнулся:

– А он и есть запорожец. Гоголь его фамилия. Он писателю, Николаю Васильевичу, родственником приходится.

– Ну да! – изумился подвыпивший студент, – ну, дела!

Ворошилов хмыкнул и поддакнул:

– Гоголь я, Гоголь, ребятки! Вот гляжу я на вас и думаю: эх, Русь, тройка-Русь, куда ты катишься?

– А вы кто? – спросили меня студенты.

– Писатель он! – пояснил Ворошилов.

– Ну да! – изумились студенты.

– И я из запорожцев, – сказал я, – и Гоголю тоже роднёй прихожусь. Яновский моя фамилия. Может, слыхали?

– Вроде, слышали что-то! – сказали студенты.

Я уже вошёл в роль. Повернулся так, чтобы стоять к студентам в профиль, надвинул берет на лоб. И спросил:

– Ну что, похож на Гоголя?

И вдруг почувствовал, что на какие-то мгновения, непонятно почему, стал я на него действительно похож.

Студенты даже отпрянули от столика, со стаканами портвейна в руках.

– Похож! Похож! – заговорили они.

– Ну, то-то! – сказал я.

Мы хотели продолжить с Ворошиловым беседу.

Но студенты робко выразили желание нас угостить.

Мы не стали отказываться. Мы приняли это как должное. Раз угощают, значит, есть за что. Сами того хотят. Зачем же противиться пожеланиям народа?

Часа через полтора, уже с трудом, наугощавшись портвейном, выбрались мы с Ворошиловым из этой забегаловки и побрели вдоль Шереметьевской улицы, в сторону Останкина.

По дороге мы почувствовали, что устали. Прилегли ненадолго, на солнышке, на зелёной травке, на откосе, над железнодорожными рельсами, по которым изредка, то в сторону Рижского вокзала, то обратно, проходили товарные составы, да и закимарили, как-то незаметно для себя, рядышком.

Проснулись, когда день уже клонился к вечеру. Солнце, всё ещё тёплое, уже не так сильно, как раньше, пригревало, и в небе появились облака. Но птицы пели, и пение их казалось особенно радостным. И ещё умилила нас обоих зелёная травка, этакая плотная, мягкая растительная подстилка, лежать на которой было совершенно не холодно, славная весенняя трава, ну прямо из Хлебникова.

– Весны пословицы и поговорки по книгам зимним поползли, – тут же процитировал, не удержавшись, любимого своего Хлебникова, расчувствовавшийся Ворошилов. – Глазами синими увидел зоркий записки стыдесной земли.

– Сквозь полёт золотистого мячика прямо в сеть тополёвых тенёт в эти дни золотая мать-мачеха золотой черепашкой ползёт, – поддержал его я.

Надо было расставаться.

Я побрёл пешком, напрямик, через рельсы, и потом вдоль унылого ряда серых домов и растущих вдоль них старых тополей, к тому дому, где обитал я тогда.

Ворошилов потащился к кому-то из знакомых, где брезжила возможность ночёвки в Москве.

Был май, и вскоре природа должна была вновь расцвести, и всё тогда, вполне вероятно, могло бы измениться, в лучшую сторону, так хотелось нам думать, и так хорошо ведь, что ушли холода, и в мире снова тепло…

Помню Ворошилова в квартире Бори Кушера, в Уланском переулке. Там он, бывало, ночевал. Там же и рисовал.

Одна из комнат была завалена рисунками.

Ворошилов тогда испытал прилив вдохновения, растянувшийся на несколько дней.

Началось с простого. Решил он попробовать поработать углём – и увлёкся.

Вначале руку тренировал. Надо заметить, что эти его так называемые "тренировочные" рисунки, для раскачки, перед вхождением в творческий транс, для разминки, перед мощным рывком вперёд, были всегда тоже интересными, хотя сам Игорь особого значения им не придавал.

Потом стали появляться серия за серией, да всё ярче, всё сильнее, всё звонче, и все они варьировались, перекликались, развивались, ощущалось в них спиралеобразное движение, а ещё – неудержимое горение, а ещё – тот особый свет, который виден в любой ворошиловской работе, и уж тем более – в больших его сериях.

Важно сказать, что ворошиловские серии рисунков были всегда тем, что Хлебников называл дневниками духа. Впрочем, это же следует сказать и о сериях его живописных работ.

Продуктивность ворошиловская была поистине необычайной. К этом все уже как-то привыкли даже. Это считалось чем-то само собой разумеющимся.

И фантазия у него вовсю работала. И когда она разыгралась как следует, остановить художника не было уже никакой возможности.

Он забыл о еде, забыл напрочь, какое время суток, что там, на дворе, день ли, ночь ли.

Он видел перед собою только листы чистой бумаги, уж какие были, такие и в ход шли, и не до разносолов было, не до капризов, а бумага – она и есть бумага, от плакатов ли, и тогда можно рисовать на чистой стороне, обёрточная ли, ещё ли какая, – важно было, что на ней появлялось изображение, возникали рисунки, да какие!

Хорошо помню Ворошилова, сидящего посреди всех этих бумажных груд и ворохов и постепенно успокаивающегося после своего мощного рывка.

Кто-то из знакомых присоветовал ему закрепить рисунки углём. Ему даже закрепитель для этого принесли.

Не долго думая, Ворошилов закреплял свои работы самой обыкновенной зубной щёткой. Макал эту щётку в закрепитель – а потом проходился ею по изображению.

Некоторые ужасались при виде такого варварства. Предпогалалось ведь, что рисунки следует закреплять аккуратно, при помощи распылителя.

Ворошилов же действовал своей зубной щёткой, как мечом, с размаху, решительно, смело.

И рисунки от этого – только ещё лучше, ещё выразительнее становились.

Вот вам и варварство. Скорее уж – подвижничество. Светлое творчество. Мощное. Не прекращающееся. Жречество – и волшебство.

Пристанища бывали у Ворошилова – но были они всегда только временными. Раньше ли, позже ли, да приходилось ему оттуда уходить.

И снова он оказывался на улице. И начинались телефонные звонки, прикидки, размышления – куда бы теперь податься? где бы приткнуться?

Что-нибудь да находилось, тоже временное. Игорь тащился туда. Побудет там, сколько хозяева позволят – и опять улицу.

Так и мыкался он в московской суете, стараясь избегать её, то есть просто скрываться от неё, пусть и ненадолго, в каком-нибудь подвале, в мастерской, где ему, глядишь и позволят порисовать, или в чьей-нибудь квартире, где разве что переночевать удастся.