Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы - Сергей Хрущев

Договоренность могла быть, но надо было пойти на реальные и разумные шаги. Договориться, ничего не уступая, получить нужное соглашение — это значит принудить другую сторону к капитуляции. Никаких реальных возможностей у Соединенных Штатов Америки к тому не было.

Пригласив нас, они проявили инициативу, после долголетней идеологической войны, которую мы вели. Это приглашение не давало им надежды принудить нас к капитуляции. Наоборот! Мы укреплялись на своих позициях, мы были неприступны — стояли, как говорится, как гранит.

Одним словом, пообедали мы… Обед был похоронный, невеселый. Не свадебный. Так… контакты. Ни похороны, ни свадьба. Сели в машину. В Вашингтон я возвращался в одной машине с Эйзенхауэром. Я не помню, каким количеством фраз мы обменялись на всем этом пути, очень мало, очень скупо. Разговор не вязался…»

В твердости позиции преуспели обе стороны. Переговоры прошли жестко, бескомпромиссно и… безрезультатно. Разговоры вне протокола происходили совсем иначе. Независимо от темы, они беседовали с симпатией, с добрым юмором. Говорили о разном: о гольфе и отношениях с военными, о президентских бычках и путях сохранения мира, о ковбойских кинофильмах и будущем Европы. Мне особенно запомнились два разговора. Я их читал в записи переводчиков, в Кэмп-Дэвид меня не взяли. Во время одной из прогулок Эйзенхауэр ненадолго замолчал, задумался о чем-то своем, а потом неожиданно спросил отца: как он управляется со своими военными?

Отец насторожился: не секреты ли президент выведывает? Расспрашивал же его недавно в Москве Никсон, вице-президент, о нашем ракетном топливе. От этих американцев всего можно ожидать.

— У меня самого с военными масса проблем, хоть я и генерал, — Эйзенхауэр, увидев замешательство отца, взял инициативу в свои руки. — Стоит только принять бюджет, как они стучат в дверь и просят дополнительные ассигнования. Я им объясняю: бюджет утвержден, больше денег взять неоткуда. Они же напирают: Советский Союз разрабатывает то-то и то-то, суют под нос донесения разведки, давят: если не дадите денег, пеняйте на себя, по вашей вине они нас разгромят, демократия погибнет. И я даю, нехотя, но даю.

Эйзенхауэр замолчал и с вопрошающей улыбкой посмотрел на отца.

— У меня то же самое, — тоже улыбаясь, отвечал отец, — мои маршалы постоянно напирают на меня: дай то, дай другое, нужны им и новые бомбардировщики, и новые крейсера, и авианосцы, и новые пушки. Я отбиваюсь, объясняю: бюджет сверстан, выделили вам сколько могли. Нужно еще и людей кормить, хлеб растить, дома строить. Они же продолжают грозить, что иначе вы нас разгромите, оккупируете. И все из-за моей недальновидности, скаредности. Приходится и мне платить.

Отец, в свою очередь, замолчал и с интересом ожидал продолжения. Эйзенхауэр молчал.

— Знаете, господин председатель, — снова заговорил он, — а что если нам заключить личное соглашение, не между странами, а между мной и вами, с тем чтобы обуздать наших и ваших военных?

Отец с удивлением посмотрел на президента. Что он, с ума сошел?

— Конечно, это несерьезно, — очень серьезно продолжил Эйзенхауэр, — но очень хотелось бы…

Отец только сочувственно вздохнул… Разговор иссяк.

В 1961 году, покидая навсегда Белый дом, Дуайт Эйзенхауэр предостережет своих сограждан, что нет ничего опаснее попадания реальной власти, контроля над бюджетом в руки военных и военных промышленников, военно-промышленного комплекса. «Случись такое — беды не оберешься, высосут последние соки, по миру пустят. И все ради "защиты национальных интересов"», — этими словами закончил свою речь американский президент.

В другой вечер, тоже на прогулке, отец предложил Эйзенхауэру обменяться списками шпионов, тайных агентов. На сей раз пришла очередь удивляться президенту.

— Чтобы не платить им дважды, — кратко пояснил отец.

— Вы правы, господин председатель, никогда не знаешь, кто из них агент, а кто двойной агент, — Эйзенхауэр понимающе рассмеялся. — Не знаешь, кого раскрыли и «кормят» профессионально изготовленными «секретами», а кто просто выдумывает небылицы.

Но и это «соглашение» не реализовалось.

Именно это человеческое общение, общие интересы, а вернее, склонности, озабоченность будущим, передаваемым в руки детей и внуков, а не перебранки по поводу выплаты оставшихся от войны долгов за поставки по ленд-лизу, упорное противостояние по германскому вопросу, на мой взгляд, — главный результат визита, открывавший немалые перспективы в будущем.

Президент ожидал, что отец заговорит о полетах У-2 над советской территорией, начнет протестовать. Но отец говорил о чем угодно, только не об этом. Эйзенхауэр решил, что он смирился с неизбежным. Отец же молчал, потому что не желал доставлять удовольствия хозяевам, демонстрируя свою слабость, упрашивая не в меру любопытных соседей «не подглядывать в его спальню», неспособность наказать обидчика. Когда собьем первый У-2, тогда и поговорим на равных, — считал отец.

— Нахалов следует учить кулаком, — уже дома пояснил он свою позицию. — Наш кулак теперь выглядит весьма внушительно. Пусть только сунутся.

Он ошибся. Резкий протест, возможно, заставил бы президента задуматься.

Но отец промолчал.

Снова возродился, правда ненадолго, дух Женевы, только теперь он назывался духом Кэмп-Дэвида. Эти два старых человека, не решив ни одного конкретного вопроса, продвинулись очень далеко в главном — в сфере человеческого, гуманистического понимания друг друга. Тут возникли первые зародыши доверия. Я не верю в потерянные возможности достижения соглашения в те годы. Объективно наши страны еще не созрели. Даже чисто в военном отношении США нависали над нами своей мощью. Они ощущали свою силу, а мы — свою слабость и, сжав зубы, строили ракеты. Договориться можно только на равных.

Начинать следовало с «образа врага». В этом первая попытка, казалось, удалась. Отец произвел на американцев неплохое впечатление. Со своей стороны, отец поверил стремлению президента США к миру, к добрососедским отношениям. Образ махрового поджигателя войны окончательно рассеялся, остался умный, добрый, немного усталый, много повидавший на своем пути человек.

Из бесед с президентом США отец с сожалением сделал вывод о нереальности своих предложений о вольном городе Западном Берлине. Следовало искать иное решение, иной путь, ведущий к заключению мирного договора без сдачи позиций в Восточной Германии. Расставался со своей идеей он не без сожаления.

«Борьба за мирный договор с двумя Германиями продолжалась, — рассказывал он. — Когда пришел назначенный нами срок заключения мирного договора, мы поняли, что ничего из этого не получится. Мы хотели создать крепкие основы мирного сосуществования, а дело, возможно, шло даже к военному конфликту. Надо сказать, я не ожидал вооруженного столкновения даже в случае одностороннего подписания мирного договора с Германской Демократической Республикой… Смысла не было в одностороннем подписании мирного договора, если мы не хотели обострения отношений с Западом до крайности. Посоветовавшись, мы отложили подписание мирного договора на неопределенное время».