Аденауэр. Отец новой Германии - Чарльз Уильямс

Подозрения Аденауэра не были совсем уж безосновательными. Еще на Берлинской конференции 1954 года имели место конфиденциальные беседы Молотова с Даллесом но поводу «процедуры порядка атомного вопроса», как несколько коряво выразился советский министр иностранных дел, докладывая о своей деятельности в качестве главы советской делегации Пленуму Центрального Комитета КПСС. Как следовало из стенограммы молотовского доклада, «в соответствии с предложением правительства США условлено, что на некоторый период это обсуждение будет вестись в Вашингтоне между представителями двух государств — США и СССР, причем Даллес всячески подчеркивал, что этот период двусторонних переговоров должен, длиться как можно дольше». Проще говоря, это означало, что Даллес и Молотов — Соединенные Штаты и Советский Союз — желали достичь некоей договоренности о том, как они, две сверхдержавы, будут править миром.

Разумеется, все это было давно — четыре с лишним года тому назад. Но с тех пор оснований думать о «сговоре сверхдержав» стало ничуть не меньше, скорее наоборот. Впрочем, как именно «заблокировать» эту тенденцию, Аденауэр явно не знал. К тому же его внимание вскоре отвлек кризис в отношениях с Югославией. 15 октября 1957 года югославское правительство приняло решение установить дипломатические отношения с ГДР. Это был сильнейший удар по аденауэровской позиции, согласно которой Федеративная Республика представляет собой единственно законное германское государство, а ГДР — это всего лишь часть территории Германии, временно находящаяся под пятой советских оккупантов. Такой удар нельзя было игнорировать.

Вопрос о том, какова должна быть реакция на решение югославского правительства, стал предметом обсуждения в кабинете. Тон в нем задавал не сам канцлер, а министр иностранных дел Брентано, хотя есть все основания считать, что он делал это с подачи того же Аденауэра. Аргументация Брентано сводилась к тому, что если Федеративная Республика сделает вид, что ничего особенного не случилось, и не примет жесткие контрмеры, то примеру Югославии последуют такие не входящие в блоки страны, как Индия, Пакистан, Египет, Сирия, а потом и многие страны Африки и Латинской Америки. Кабинет согласился с этими аргументами и принял единодушное решение разорвать дипломатические отношения с Югославией. Были и те, кто сомневался в мудрости этого шага: Герстенмайер, Бланкенхорн, Эккардт; но они не были членами кабинета и не могли повлиять на его решение. Последнее, по сути, просто стало конкретным воплощением того, о чем говорилось в правительственном заявлении от 22 сентября 1955 года. Тогда, после визита Аденауэра в Москву и установления дипломатических отношений с СССР, третьи страны получили суровое предупреждение: если они захотят установить дипломатические отношения с ГДР, то это будет рассматриваться как «враждебный акт» по отношению к ФРГ; правда, последствия такого акта не конкретизировались.

Это изложение принципиальной позиции правительства ФРГ получило название «доктрины Хальштейна», хотя он сам отказывался от ее авторства и считал, что привязка его имени к «так называемой» доктрине — это все козни его «личных врагов». Как бы то ни было, никто среди видных западногерманских политиков не возражал ни против принципиальной установки на непризнание и изоляцию ГДР, ни против конкретного применения этой установки в случае с Югославией. Непосредственным следствием такой позиции стал крах осторожных попыток западногерманского МИДа найти пути к примирению с Польшей.

Польша в глазах Аденауэра провинилась в это время тем, что ее министр иностранных дел Адам Рапацкий выдвинул план зоны ограничения вооруженных сил в Центральной Европе, куда должны были войти оба германских государства, Польша и Чехословакия. Аденауэр резко выступил против «плана Рапацкого», используя ставшую уже традиционной аргументацию: в случае его реализации в центре Европы возникнет вакуум, который в конечном счете заполнят коммунисты. Эта позиция Аденауэра вызвала недовольство западных союзников, которые считали, что польский план может стать приемлемой основой для обсуждения проблем устранения нестабильности в Центральной Европе; кроме того, они видели в нем признак некоторого смягчения политики СССР, который-де и поручил польским «друзьям» выступить с данной инициативой. Однако Аденауэр был непоколебим: чем скорее «план Рапацкого» будет отправлен в мусорную корзину, тем лучше. Альтернатива, с его точки зрения, была ясна: надо укреплять оборону ФРГ путем оснащения бундесвера ядерным оружием.

Его, по всей видимости, немало удивил тот факт, что к этой его точке зрения приблизились французы. 16 ноября состоялась его беседа с двумя французскими визитерами: первым заместителем министра иностранных дел Морисом Фором и послом Франции в Бонне Морисом Кув де Мюрвилем. Аденауэр принял обоих по их настоятельной просьбе, переданной в экстренном порядке. Был вечер субботы, поэтому встреча прошла в рендорфском особняке канцлера. Он пригласил присутствовать на ней также Брентано и Хальштейна.

То, что немецкая сторона услышала, тянуло на сенсацию. Оказывается, французское правительство, которое тогда возглавлял Феликс Гайяр, пришло к выводу, что на США полагаться нельзя: рано или поздно они уйдут из Европы; Западная Европа, следовательно, должна иметь к тому времени свой собственный ядерный потенциал, а посему Франция, Западная Германия и Италия должны объединить свои усилия в деле разработки и производства ядерного оружия и систем его доставки. Производство предполагалось наладить вне территории Германии, так что не надо было ничего менять в Парижских соглашениях. Аденауэр прекрасно понимал мотивы, которыми руководствовалась французская сторона, делая предложение о таком трехстороннем сотрудничестве: ее финансовые ресурсы были истощены войной в Алжире, проще говоря, французам были нужны немецкие деньги. Это устраивало Аденауэра: быть главным финансистом проекта означало обеспечить себе там господствующее положение.

Было быстро достигнуто согласие относительно того, что министры обороны обеих стран — Штраус и Жак Шабан-Дельмас встретятся, чтобы обсудить технические детали; согласие Италии считалось само собой разумеющимся. Затем план в целом предполагалось представить на декабрьской сессии НАТО, которая должна была состояться в Париже. В заключение беседы Аденауэр прочел краткую лекцию насчет непоследовательности и ненадежности американцев, и на этом участники разошлись, вполне довольные друг другом.

Советы, очевидно, узнали об этом проекте и стали предпринимать все, чтобы задушить его в зародыше. Вначале с протестом выступил советский посол в Бонне Андрей Смирнов. Затем последовало резкое послание Булганина Аденауэру от 10 декабря 1957 года, где говорилось, в частности: «Западная Германия находится непосредственно на линии соприкосновения двух военных группировок, причем любой расположенный на ее территории военный объект может быть поражен современным оружием даже ближнего действия. Это обстоятельство, может быть, мало беспокоит военных руководителей той страны, которая создала базы на территории ФРГ, вдалеке от своих жизненных центров, и по своему усмотрению решает вопрос о введении этих баз в действие. Что им до судьбы Гамбурга и Дюссельдорфа, Кёльна и Мюнхена! Но трудно понять тех деятелей Федеративной Республики, которые не хотят видеть реальной действительности и закрывают глаза на то, что в случае, если дело дойдет до военного конфликта, атомные базы на территории ФРГ станут своего рода магнитами, притягивающими к себе ответный удар современной военной техники государств, защищающихся от агрессора».