La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

А теперь в мозгу Давиде, освещенная пучком света, возникает его девушка, Д., наголо остриженная, в рабочем халате, задранном до бедер. Она бьется на земле, широко расставив колени… Потом — новая картина: шаткая повозка, из которой торчат гипсовые отвратительно бледные руки и ноги… Потом появляется игрок с медальоном, с двумя рогами на голове, как Моисей. Он бросает карту и говорит: «Ничего не поделаешь, парень. Нет таких действий, против которых не восставала бы совесть…» А вот снова появляется товарищ Нино. Он смеется и стреляет без остановки… А вот фотография тетушки Тильдины. Она корчит гримасу и превращается в Клементе… «Хочу спать, хочу спать», — говорит Давиде.

Невозможность настоящего здорового сна без сновидений мучает его, как новый враждебный ему закон. В голове у него мелькают разные рекламные призывы: Сделай паузу, освежись кока-колой или же: Спи под одеялом Пьюма — ты будешь спать, как король. Давиде взывает ко всем известным ему божествам: Христу, Брахме, Будде и даже Иову. В мозг его постоянно врываются обрывки фраз и разные слова: не хочу думать, хочу спать, проклятое дерево, спокойной ночи, шприц, ночной горшок, комендантский час, внутривенно или в виде таблеток. Все чаще и чаще появляется слово ОРДАЛИЯ. В конце концов Давиде снова проваливается в тяжелый сон, который опутывает его, как сети. Ему снится, что проклятое дерево (а это он сам, Давиде) не только предало настоящую революцию, оно — насильник и убийца. В его кровати лежит невинная девушка, худая, как туберкулезная больная. Груди у нее еще только начинают набухать, но длинные волосы уже седеют. У нее белые тонкие ноги с большими плебейскими ступнями и большой зад. Давиде насилует ее, а когда собирается заплатить, оказывается, что у него в кармане только какие-то странные монеты, кажется, марокканские. Она его не упрекает, только говорит со слабой улыбкой: «Такие не принимают», и тогда он обманывает ее, говоря, что это очень ценные старинные монеты, и бросает их ей на тело. Падая, монеты издают такой звук, как будто кто-то стреляет из автомата.

От этого звука Давиде просыпается (уже начинает светать) и долго исступленно мастурбирует: он надеется, что потом провалится в сон, но несмотря на полное изнеможение, не может заснуть, его мучает стыд. В мозгу Давиде теперь стучит единственное слово — ОРДАЛИЯ. Он припоминает, что слово это, кажется, обозначает «божий суд», который накладывает на человека испытание. Давиде понимает: его «ордалия» заключается в том, чтобы отказаться от всяких наркотиков, включая алкоголь, и согласиться на мучительную привилегию ясности ума, занявшись любым делом: стать рабочим, батраком, писателем, исследователем и доказать своей плотью, что материя и разум едины, и единство это — Бог…

Давиде снова видит себя идущим по земле в полном одиночестве: нет ни его девушки по имени Д., ни товарища Нино, ни родных, ни друзей. Вся земля, от Карибских островов до Сибири, от Индии до Америки, являет собой безотрадную картину, увиденную им в первом сне: фабричные корпуса и окровавленные цепи. Он спрашивает встречных о революции, а они смеются ему в лицо («Нет таких действий, которые не шли бы против совести»). Давиде решает немедленно начать свою ОРДАЛИЮ (Не откладывай на завтра!), он поднимается и, шатаясь, идет к чемоданчику, в котором у него хранятся наркотики. Там лежат красно-черные капсулы снотворного, которое ему уже не помогает (оно погружает его в тяжелый короткий сон, похожий на обморок, оставляя во рту отвратительный привкус). Там есть возбуждающие наркотики для внутривенного укола (именно этот наркотик он ввел себе в туалете остерии). Есть остаток жидкого наркотика, который он купил у одного марокканца вместе с пипеткой. У него же он купил немного опия-сырца — кусочек темного янтаря величиной с грецкий орех… В последнее время он превратился в подопытное животное, испытывая на себе действие различных наркотиков. Теперь, склонившись над чемоданчиком, Давиде смеется и думает: возможно, эти опыты над собственным телом и есть его ОРДАЛИЯ…

В чемоданчике лежит также тетрадка с некоторыми его относительно свежими стихами: он привез ее из Мантуи. Давиде пытается читать, но буквы прыгают у него перед глазами, строчки то удлиняются, то сжимаются, дробясь на бессмысленные слова. «Вот, — говорит он себе, — это — деградация разума. Может, я уже довел себя до сумасшествия… Главное — ПОНИМАТЬ! Основная цель человека — понимать. Прямая дорога к революции — понимание того, что происходит». Давиде готовится к последнему испытанию: он разложит на стуле у кровати все необходимое для инъекции его любимого наркотика — единственного настоящего друга, первого из попробованных тогда, в Неаполе (покой в душе, сон без сновидений), но не сделает укола, будет терпеть. Один вид чудодейственного лекарства вызывает у Давиде нестерпимое желание, он — как щенок перед материнским соском. В этом и состоит ОРДАЛИЯ.

Дрожащими руками Давиде выкладывает на стул наркотик, вату, спички, шприц, ремешок, чтобы перетянуть руку. Но он не прикоснется к ним: испытание началось. «Мы еще будем писать стихи и публиковать их. Теперь свобода слова (хоть и „буржуазная“)… и евреи — такие же люди, как и все…» Он решает, что немного позднее выйдет поесть, но при мысли о пище из желудка поднимается тошнота. Давиде снова ложится на кровать, но ему кажется, что по матрацу бегают какие-то насекомые. На самом деле в комнате нет никаких насекомых, несмотря на грязь и беспорядок: Давиде борется с ними лошадиными дозами ДДТ, сильнейшего инсектицида, появившегося в Италии в конце войны вместе с союзными войсками… Его тело и мозг придумывают разные штучки, чтобы не дать ему заснуть. Солнце уже высоко, день очень жаркий, все тело Давиде покрыто потом, но пот этот холодный, от него бросает в дрожь, он вызывает у Давиде, как и копошение насекомых, чувство отвращения. Мозг его работает уже не так лихорадочно, но при первых проблесках ясности сознания он путается, полный подозрений и тревоги, ворочаясь в кровати и зевая, со страхом встречая наступивший день. В комнате все еще горит лампа. Из-за грязных стекол оконца, завешанного шторой, дневной свет сюда еле проникает, но и он раздражает Давиде. Ему милее ночь, когда на пустынных улицах царит тишина. Теперь же доносящиеся снаружи голоса людей бьются у него в висках, угрожают. «Мама, мама», — произносит Давиде, но эти слова, первые в жизни любого человека, для него лишены теперь смысла после всего того, что сделали с его матерью. Ему кажется, что все дети земли навсегда лишились своих матерей, все птенцы убиты в гнездах. Ему, сироте, хочется, чтобы кто-нибудь спел ему колыбельную, убаюкал его…

В памяти Давиде всплывает эпизод десятилетней давности. В тринадцать лет он был уже довольно высоким, выше своих сверстников, и хотел одеваться, как мужчина. Однажды, вернувшись из города, мать с гордостью преподнесла ему подарок — галстук, купленный ею в самом дорогом магазине Мантуи, где одевались отпрыски местной аристократии. В то время Давиде еще не считал галстук символом буржуазии (он даже сам впоследствии купил пару галстуков), но этот, купленный матерью, ему тогда не понравился. Он презрительно посмотрел на него и сказал довольно резко: «Подари его кому-нибудь другому!» Лицо матери задрожало, она жалко улыбнулась и убрала подарок.

Вот и все! Но сегодня, всплыв со дна памяти, галстук этот снова предстал перед Давиде. Он узнает его: затейливый рисунок на голубой кашемировой ткани. Вот он развевается на ветру среди фашистских символов и нацистских свастик! Со всех сторон острые длинные стрелы сходятся в одной точке: месте убийства его матери. Одна из этих стрел исходит как раз из несчастного галстука. Где он сейчас? Как его забыть? Если бы только Давиде мог заснуть и проспать по-настоящему часов десять, этот гнусный галстук исчез бы вместе с другими кошмарами! Давиде смог бы продолжать жить…

Но сон не приходит. Давиде грубо ругается на дневной свет и на голоса снаружи, не дающие ему заснуть. Он бьет ослабевшими кулаками о край кровати. Все люди на земле — фашисты, они убили его мать, и он — один из них. Ненавидя себя, Давиде ненавидит их всех. Этого чувства он никогда раньше не испытывал, он всегда жалел людей (из целомудрия скрывая жалость под высокомерием), но сегодня в груди его растет ненависть ко всем вокруг. Голоса на улице — это голоса фашистов, врагов, они заперли Давиде и сейчас распахнут пинком дверь, ворвутся в комнатенку, вытащат его и запихнут в грузовик… Давиде знает, что он бредит, что шум на улице — это крики играющих в футбол мальчишек, шарканье ног хозяйки дома, стук ставен и грохот мусорных бачков. Но он не хочет этого знать, не хочет окон и дверей, он хотел бы прервать всякую связь с миром… И средство для этого есть: вот оно, лежит рядом на стуле… Еще один только раз… Давиде смотрит на наркотик, отводит глаза, не желая сдаваться. Но ОРДАЛИЯ, добровольно возложенная на себя этим юношей, слишком тяжела.