Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Об инсценировке, по всей видимости, никто из начальства и не думал, когда поручил трем сотрудникам двух высших военно-морских учебных заведений подготовить учебник немецкого языка для курсантов. Фамилии сотрудников оказались как на подбор: Гуревич, Гроссман и Каган. Две дамы были уже почти не у дел в училище Фрунзе, будучи на пенсии. У каждой из них была почасовая нагрузка. Но вот создание учебника им доверили. Доверило его и мне начальство Дзержинки. Таким образом, в 1970 году появился учебник немецкого языка для высших военно-морских учебных заведений страны. И уже чуть позже я самостоятельно написал спецкурс военно-морского перевода (немецкий язык). Учебники эти, быть может, и сегодня еще используются в преподавании немецкого языка в военно-морских учебных заведениях страны.

Училище в Адмиралтействе занималось подготовкой офицеров для подводного флота, в то время как училище на Васильевском острове готовило офицеров для военно-морских сил вообще. Среди курсантов этих двух училищ каждый год в момент окончания училища происходили своего рода нелегальные состязания «Курсантская шутка», державшие милицию в центре города всякий раз в беспокойстве и напряжении. На Васильевском острове стоит памятник русскому мореходу Крузенштерну. На этот монумент будущие флотские офицеры тамошнего училища Фрунзе шили гигантскую тельняшку, которую ночью тайно натягивали на памятник. Курсанты училища из Адмиралтейства додумались до другой шельмовской проказы. Они обыкновенно под прикрытием ночи покрывали коню Медного всадника яйца фосфоресцирующей и ночью далеко светящейся краской. И милиции всякий раз не удавалось пресечь это ежегодное надругательство над гордыми символами боевой славы города.

Как я уже упомянул, в военном училище я принадлежал к весьма незначительной группе гражданских лиц среди преподавательского состава. И хотя я уже был доцентом, автором нескольких учебников и учебных пособий, что называется, по теме училища, я был тем не менее для большинства офицеров своего рода райской птичкой, случайно сюда залетевшей и годившейся куда угодно, только не на охраняемую мощными стенами территорию Адмиралтейства. Поэтому совершенно логично, что у меня (кроме двух-трех исключений) никаких более тесных или даже личных контактов не установилось.

Таким исключением в первую очередь был капитан первого ранга Иван Сергеевич Евсиков, начальник учебного отдела училища. Человек, который уже всей своей внешностью соответствовал расхожему представлению о русском парне. Высокий статный красавец, сильный и щедрый, с широкой грудью и открытой улыбкой, которая вызвала у меня, годившегося ему чуть ли не в сыновья, искреннюю симпатию уже в момент нашего знакомства. Он охотно выпивал и выпить мог поразительно много. Мы сблизились в летнем лагере училища, в котором на долю преподавателей иностранных языков выпадала задача познакомиться с новым набором курсантов: выяснить, какой именно иностранный язык изучал будущий курсант и в какой степени он им владеет, чтобы своевременно – до начала учебного года – составить языковые группы. Целый месяц я ежедневно общался с Иваном Сергеевичем, и между нами возникли совершенно искренние дружеские отношения, которыми я (хотя в училище уже больше не работал) один-единственный раз в жизни все же, к моему великому стыду, воспользовался.

Мой уже упомянутый в книге бывший школьный товарищ, который тем временем в поте лица трудился в Москве в ЦК партии, в орготделе, обратился ко мне с просьбой помочь ему с сыном, который пожелал учиться именно в училище Дзержинского. С Гариком С. меня давно уже ничего не связывало. Образ его мышления и жизни, скорее, разделял нас. Но мне не хотелось не откликаться на его просьбу в память о нашем детстве и школьной поре, и я попросил моего друга Евсикова подстраховать сына моего школьного товарища. И таким образом Виталий, который с неба звезд не хватал, стал курсантом училища.

Но как-то во время увольнения курсант третьего курса Виталий С. в серьезном подпитии учинил нешуточную драку в каком-то ресторане и попал на гарнизонную губу прямо на Садовой улице. После этого из Москвы явился его папа (мой школьный товарищ, а к тому времени – сотрудник орготдела ЦК и депутат Верховного Совета) и перед руководством училища проявил замечательные бойцовские… пардон, цековские качества придворного партийного начальника, как об этом я узнал позднее, и добился того, чтобы дело свернули. Сын его училище окончил и, благодаря отцовским связям, стал служить не в Заполярье, а в Москве, в Центральном управлении ВМФ.

Я пишу эти строки еще и сегодня с пакостным привкусом во рту, думая о том, на что я тогда уговорил доброго Евсикова, еще сегодня хочу попросить у него прощения за это. Он умер в начале восьмидесятых годов, немного не дожив до шестидесяти, при обстоятельствах, которые опять-таки были типичными для многих медицинских учреждений в Советском Союзе. Девятого мая, в День Победы над гитлеровской Германией (в замечательный праздник, когда пьют даже больше, чем в другие праздники), Ивана Сергеевича доставили в госпиталь с тяжелым воспалением легких. Вылечить его тем не менее было, несомненно, возможно. Но сестры и дежурный врач уже успели в честь праздника весьма расслабиться и прозевали критическое состояние Евсикова. И таким образом этому добряку, пышущему здоровьем исполину выпало на долю скончаться в муках посреди праздничной суеты.

Конечно же, несмотря на то что давно уже я не работал в Дзержинке, я принял участие в его похоронах. Большинство офицеров, собравшихся у его могилы, принадлежали уже к другому поколению. Не к поколению фронтовиков, которые в окопах не различали национальностей – были рядом с русскими, украинцами, казахами или евреями. Эти молодые офицеры были уже заражены бациллой антисемитизма и воспринимали меня и прощальные слова, которые я сказал на могиле Ивана Сергеевича, чуть ли не как провокацию. Могила его находится совсем недалеко от могилы моего тестя, еврейского юриста и бывшего подполковника Бориса Гуревича; и мне отрадно сознавать, что могилы этих двух людей, которых я успел познакомить и сдружить, совсем рядом.

Я вспомнил на кладбище о другом Девятом мая, за несколько лет до этого. Я шел длиннющим коридором училища, на стенах которого развешены портреты некогда знаменитых советских военачальников. Между прочим, это была чрезвычайно примечательная портретная галерея, потому что год смерти на большинстве из этих портретов был указан тысяча девятьсот тридцать седьмой или тысяча девятьсот тридцать восьмой, и иногда некоторые любознательные курсанты задавали на эту тему вопросы. Тогда я рассказывал им (насколько это позволяли мои тогдашние знания) о сталинском терроре тридцатых годов, который не пощадил и руководство армии.