Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Когда в тот майский день я шел по этому самому длинному коридору, навстречу мне показался Иван Сергеевич. Как и многие другие высокие офицеры, на торжественном собрании, посвященном тридцатилетию Победы, Евсиков получил поощрение – конверт, если я не ошибаюсь, с тысячей рублей. Некоторые получили ордена или именные часы. Он увидел меня, остановился и сказал: «Вот видишь, я опять получил награду. Правда, такая годится скорее для юного гусара. К тридцатилетию Победы я, как участник этой войны, ждал чуть большего. Но большие награды достойны лишь груди больших военачальников, ведь это именно они выиграли войну, а не такие ребята, как я и Костя». Капитан первого ранга Константин К. был Героем Советского Союза и, как Евсиков, относился к высокопоставленным персонам в училище. А чуть позднее его, не дав дослужить до пенсии, уволили из училища, потому что его дочь вышла замуж за еврея и уехала с ним в Израиль.

Иван Сергеевич предложил обмыть награду. «Ведь твой отец тоже фронтовик, да и сам ты служил в армии. Так что через час встретимся на КП». Он, капитан первого ранга К. и я встретились внизу на КП и отправились в «щель имени Соловьева-Седого» (так шутливо называли маленький буфет-рюмочную, втиснувшийся между «Англетером» и «Асторией»). В рюмочной нас уже ждал наш общий друг – врач, подполковник медицинской службы Николай Галкин. Стоя мы выпили по несколько стопок коньяка, и на широкой груди Евсикова, увешанной в честь праздника множеством орденов и медалей, всякий раз позвякивало, когда он поднимал рюмку.

В форме флотского офицера был и капитан первого ранга К. На его груди, кроме других наград, красовалась звезда Героя Советского Союза. И вдруг Коля сказал, что это, собственно говоря, позор, что мы здесь стоим, когда рядом, в «Астории», распрекрасно сидя отдыхают люди, которые – более чем вероятно – войны и не нюхали, а, может статься, даже ее проиграли. Евсиков и К. неуверенно переглянулись, поскольку офицерам, да еще в форме, а в данном случае – в форме парадной, да еще со всеми наградами, в интуристовских заведениях (каковыми и являлись гостиница «Астория» и ее ресторан) появляться категорически запрещалось. Но мы уже прилично выпили, и всякие сомнения на этот счет потерялись в опрокидываемых рюмках.

В ресторане гостиницы «Астория» Евсиков и К. положили свои конверты на стол, приказали нести все, что предлагала кухня, и, с шутками и тостами, для меня этот вечер оказался незабываемым. В какой-то момент Иван Сергеевич неожиданно встал, попросил меня перевести то, что он скажет, и обратился к гостям ресторана. О войне он говорил и о мире, о своей молодости и его ровесниках, которые остались на войне. А в заключение он попросил всех (не важно, кто в какой стране пережил эту проклятую войну) с ним чокнуться.

Поразительно было видеть, как слова Евсикова брали за живое и доходили до сердца разных людей, как в большом зале ресторана поднимались люди и с рюмками и фужерами подходили к нашему столу. Простота, чистосердечие и обаяние русского моряка были неотразимы. Наша маленькая замкнутая группа вдруг превратилась в большое интернациональное сообщество. И об этом его замечательном даре объединять людей самых разных национальностей, в каждом человеке видеть доброе начало много лет спустя я говорил над его могилой.

Отношение ко мне других офицеров из командования училища за все восемь лет, которые я там проработал, было, так сказать, индифферентным. Подчас, правда, мне давали понять, что я здесь элемент чужеродный, знания и способности которого можно использовать лишь для преподавания иностранного языка, а при необходимости – чуть больше. Так, однажды меня пригласил к себе начальник политотдела. Мое опасение, что я во время беседы с курсантами допустил очередной идеологический промах и кто-то об этом своевременно настучал, быстро растаяло, когда я почувствовал необычное радушие, с которым меня встретил хозяин кабинета. Так могли принимать того, от кого ожидали какого-то личного одолжения.

У начальника политотдела имелся племянник, который учился в Институте международных отношений, и он спросил меня, не смогу ли я помочь его племяннику написать курсовую работу – своего рода доклад – о Германии времен Веймарской республики. Я не видел причин для отказа (который мог бы отрицательно сказаться на моем положении в училище). К тому же в данном предложении для меня не было ничего необычного. Во многих институтах это было общей практикой, своего рода открытой тайной. Студенты и аспиранты часто пользовались посторонней помощью при изготовлении своих дипломных работ или диссертаций или – за определенную сумму – вообще поручали написание этих работ специалистам. Да и я сам иногда пользовался подобным денежным источником.

Здесь, разумеется, денег мне никто не предлагал. От меня ожидали просто дружеской услуги – написать доклад по-немецки. На это время меня освободили от моей нагрузки в училище. Я подготовил и принес текст и вскоре – довольно быстро – забыл обо всей этой истории. Но через пару месяцев меня снова пригласили к начальнику политотдела. Он был в прекрасном настроении, сообщил мне, что доклад у племянника удался на славу, и в качестве поощрения предложил мне трехнедельный отдых в санатории подводников в Ялте. От предложения я, конечно, не отказался.

С представлением о санатории у меня связывались далекие воспоминания детства. Дальние родственники отца (по нашим понятиям, люди состоятельные: в основном врачи) жили в Латвии, в Риге. После войны мы их несколько раз посещали, и там, в одном из пригородов Риги, из трех сестер и братьев у каждого была дача. У дяди же, папиного двоюродного брата, – даже в прославленном Кемери. Для меня, в ту пору десятилетнего мальчика из провинциального города, это было настоящее путешествие в чужой, сказочный мир. Я еще помню, как однажды с вокзала нас забирал дядя Соломон и на улицу Лачплеша в центре города мы ехали в пролетке, и мне казалось, что моих глаз не хватает, чтобы запечатлеть все, что мне встречалось в пути.

Через сорок лет я снова приехал в Кемери (теперь уже сам) в санаторий, за пребывание в котором мне пришлось уплатить солидную сумму. И пережил жестокое разочарование. Ничего из того, что сохранил в своей памяти, я не обнаружил. Блеск, чистота, светящаяся белизна зданий – все, что так зачаровало меня в детстве, исчезло, уступило место убожеству и упадку, которые распространились на всю страну. Остались лишь – непостижимо как – некоторые слова и выражения латышского языка. И вдруг снова явились слова, с которыми ребенком я ходил в булочную, чтобы купить хлеба, и которыми я, пятидесятилетний мужчина, снова воспользовался (к удивлению продавщицы, что кто-то приехал из России и говорит с ней по-латышски).