Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

– Готовы, парни? – спрашивает он, но тут замечает – и слышит – Виллема.

– Господи. – Он подходит, приваливается к ним. – Виллем, – говорит он, – обещаю тебе, я буду с ним обращаться так бережно, будто ребенка режу, веришь? Ты же знаешь, я ни за что не позволю, чтобы с ним что-нибудь случилось.

– Знаю, – слышат они наконец всхлипывание Виллема. – Знаю. Знаю.

Наконец им удается успокоить Виллема, он извиняется, вытирает глаза.

– Извините, – говорит Виллем, но он качает головой, дергает его за руку и, когда Виллем к нему наклоняется, целует его на прощание.

– Не извиняйся, – говорит он ему.

Возле операционной Энди снова к нему наклоняется, снова целует – на этот раз в щеку.

– А то потом уже не смогу тебя потрогать, – говорит он. – Меня стерилизуют.

Вдруг оба они прыскают со смеху, и Энди трясет головой:

– Ты не староват уже для таких детских шуток?

– А ты? – спрашивает он в ответ. – Тебе уж под шестьдесят.

– Не-а.

Они в операционной, он глядит на яркий белый диск света над головой.

– Привет, Джуд, – слышит он над собой чей-то голос и видит анестезиолога, его зовут Игнатий Мба, он друг Энди, они с ним виделись на каком-то ужине у Энди и Джейн.

– Привет, Игнатий, – говорит он.

– Ну-ка, посчитай от десяти в обратном порядке, – говорит Игнатий, и он начинает считать, но после семи считать уже не может, последнее, что он чувствует, – покалывание в пальцах правой ноги.

Три месяца спустя. Очередной День благодарения, празднуют они на Грин-стрит. Пока он спал, Виллем и Ричард все приготовили, все организовали. Послеоперационный период был куда дольше, куда тяжелее, чем он ожидал, и два раза он подхватывал инфекцию. На какое-то время ему даже пришлось поставить зонд для кормления. Но Энди был прав: колени он сохранил. В больнице он то и дело просыпался, говорил Гарольду и Джулии, говорил Виллему, что ему кажется, будто у него на ногах сидит слон, он раскачивается взад-вперед, перетирает задом его кости в сухое крошево, мельче пепла. Они никогда не отвечали, что ему это, мол, просто кажется, говорили только, что медсестра как раз именно из-за этого и подбавила ему в капельницу обезболивающего и совсем скоро ему станет получше. Теперь эти фантомные боли случались у него все реже и реже, но до конца пока так и не исчезли. Слабость и усталость тоже пока никуда не делись, поэтому Ричард поставил во главе стола лиловое бархатное кресло на колесиках и с подголовником – Индия иногда сажала в него моделей, – чтобы ему было куда откинуть голову, когда совсем выдохнется.

За ужином собираются Ричард и Индия, Гарольд и Джулия, Малкольм и Софи, Джей-Би с матерью и Энди с Джейн, которые отправили детей погостить к брату Энди в Сан-Франциско. Он начинает говорить тост, благодарит всех за все, что они для него сделали, за все, что они ему дали, но едва он доходит в своей речи до человека, которого ему больше всех хочется поблагодарить – сидящего справа от него Виллема, – как понимает, что не может вымолвить ни слова, поднимает взгляд от листочка с речью, видит, что у всех слезы на глазах, и умолкает.

Он прекрасно проводит время, хотя его, конечно, веселит, что гости все подкладывают и подкладывают ему еды в тарелку, хотя он и первую-то порцию не доел, и еще так спать хочется, что в конце концов он, угнездившись в кресле, закрывает глаза и улыбается, слушая, как воздух вокруг полнится знакомыми разговорами, знакомыми голосами.

Наконец Виллем замечает, что он клюет носом, и он слышит, как тот встает.

– Так, – говорит он, – пора звезде покинуть сцену. – Он разворачивает кресло, катит его в сторону спальни, и он из последних сил высовывается из-за спинки кресла, чтобы ответить на их смех, на хор их прощаний, чтобы улыбнуться и вскинуть руку – вяло, театрально пошевелить пальцами.

– Не расходитесь! – восклицает он, уезжая от них. – Пожалуйста, не расходитесь. Пожалуйста, останьтесь, не лишайте Виллема полноценной беседы. – И они говорят, что останутся, ведь еще даже семи нет, у них еще много, много времени.

– Я люблю вас! – кричит он им, и они кричат ему то же самое в ответ, все разом, хотя даже в этом хоре голосов он может различить голос каждого.

В спальне Виллем подхватывает его на руки – он так исхудал и без протезов не такой длиннющий, как журавль, теперь его может поднять даже Джулия, – и укладывает на кровать, помогает ему раздеться, помогает снять временные протезы, накрывает одеялом. Он наливает ему стакан воды, протягивает таблетки: антибиотик, горсть витаминов. Виллем смотрит, как он их запивает, а потом присаживается на кровать – не дотрагиваясь до него, просто сидит.

– Обещай, что засидишься до ночи, – говорит он Виллему, и Виллем пожимает плечами.

– Может, я просто с тобой посижу, – говорит он. – Им, похоже, и без меня неплохо.

И точно, из столовой доносится взрыв хохота, они переглядываются, улыбаются.

– Нет, – говорит он, – обещай.

И в конце концов Виллем дает ему обещание.

– Спасибо, Виллем, – невпопад говорит он, закрывая глаза. – Хороший был день.

– Хороший, правда? – слышит он голос Виллема, который потом говорит что-то еще, но он не слышит, потому что уже спит.

Ночью его будят сны. Эти сны – один из побочных эффектов вот этого антибиотика, который он сейчас принимает, и на сей раз они даже хуже прежнего. Каждую, каждую ночь он видит сны. Ему снится, что он в мотелях, снится, что он в доме доктора Трейлора. Ему снится, что ему пятнадцать, что следующих тридцати трех лет как не было. Ему снятся какие-то клиенты и какие-то случаи, он и не думал, что все это помнит. Ему снится, будто он стал братом Лукой. Ему снится, снова и снова, что Гарольд – это доктор Трейлор, и когда он просыпается, ему делается стыдно от того, что он – пусть даже и бессознательно – приписывает такое поведение Гарольду, и все равно он боится, что сон может все-таки оказаться явью, и тогда он твердит себе то, что ему пообещал Виллем: никогда, Джуд. Никогда, ни за что Гарольд с тобой ничего такого не сделает.

Иногда сны такие яркие, такие реальные, что у него уходят минуты, а то и целые часы на то, чтобы прийти в себя, убедиться, что вот эта сознательная жизнь – и есть жизнь реальная, его реальная жизнь. Иногда во сне он так удаляется от себя, что, проснувшись, не может вспомнить, кто он такой.

– Где я? – отчаянно спрашивает он, а потом: – Кто я? Кто я?

И тогда он слышит, практически у себя в ухе, как будто голос звучит у него в голове, мантру, которую ему нашептывает Виллем:

– Ты Джуд Сент-Фрэнсис. Ты мой самый давний, самый дорогой друг. Ты сын Гарольда Стайна и Джулии Альтман. Ты друг Малкольма Ирвина, Жан-Батиста Мариона, Ричарда Голдфарба, Энди Контрактора, Люсьена Войта, Ситизена Ван Страатена, Родса Эрроусмита, Илайджи Козма, Федры де лос Сантос и обоих Генри Янгов.

Ты живешь в Нью-Йорке. Ты живешь в Сохо. Ты волонтер в арт-фонде, ты волонтер на передвижной кухне.

Ты пловец. Ты кондитер. Ты повар. Ты читатель. У тебя прекрасный голос, хоть ты и не поешь больше. Ты превосходный пианист. Ты коллекционируешь картины и скульптуры. Ты пишешь мне замечательные письма, когда я уезжаю. Ты терпеливый. Ты щедрый. Я не знаю никого, кто умел бы слушать лучше тебя. Я не знаю никого умнее тебя – во всех отношениях. Я не знаю никого храбрее тебя – во всех отношениях.

Ты юрист. Ты глава судебного отдела в «Розен, Притчард и Кляйн». Ты любишь свою работу, ты много трудишься.

Ты математик. Ты логик. Ты много, много раз пытался меня этому научить.

С тобой жестоко обошлись. Ты все вынес. Ты остался собой.

Снова и снова Виллем вышептывает его обратно к себе, а потом днем – иногда несколько дней спустя – он обрывками вспоминает, что Виллем ему говорил, и крепко держится за эти его слова, не столько из-за того, что он сказал, сколько из-за того, чего не сказал, из-за того, кем он его не назвал.

Но ночью ему слишком страшно, он слишком растерян, чтобы это понимать. Слишком огромна, слишком реальна его паника.

– А ты кто? – спрашивает он, глядя на мужчину, который его обнимает, который описывает какого-то совсем незнакомого человека, которому, похоже, многое дано, человека, которого любят, которому можно только позавидовать. – Кто ты?

И на этот вопрос мужчина знает ответ.

– Я Виллем Рагнарссон, – говорит он. – И я никогда тебя не оставлю.

– Я ушел, – говорит он Джуду, но с места так и не двигается.

Над ними жужжит стрекоза, блестящая, как скарабей.

– Я ушел, – повторяет он, но все равно не двигается, его разморило от жаркого воздуха, и, только сказав это в третий раз, он наконец встает и сует ноги в лоуферы.

– Лаймы, – говорит Джуд, взглядывая на него и прикрывая глаза рукой от солнца.

– Угу, – говорит он, наклоняется, снимает с Джуда темные очки, целует его в веки и снова надевает на него очки.

Джей-Би всегда говорил, что Джуд – летний: кожа у него становится золотистой, волосы выгорают так, что делаются одного оттенка с кожей, и глаза из-за этого кажутся неправдоподобно зелеными – Виллем то и дело себя одергивает, чтобы не давать волю рукам.