Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эмилия сложила ладонь лодочкой и стала качать ею вверх и вниз, иллюстрируя сказанное выше.
– Довольно! – рявкнул судья.
Ни одна улика не указывает на то, что Далмау Сала украл мощи, постановил судья. То, что он написал портрет человека, который потом вызвался помочь полиции вернуть крест, явилось простым совпадением, не имеющим никакого отношения к краже. Кроме того, не наблюдалось никаких следов взлома. Дон Мануэль признал, что никогда не давал Далмау ключей от своей квартиры. О дубликатах никто не знал, поэтому судья был склонен думать, что тут скорее работали профессионалы, чем неискушенный человек, такой как Далмау. И наконец, в ходе расследования было неопровержимо доказано, что он провел всю ночь в пансионе Эмилии, а стало быть, ему никак невозможно было предъявить обвинение. Что же до побоев, каким подвергся Далмау в участке, полицейские единодушно показали, что задержанный пытался бежать и упорно сопротивлялся, отчего и пришлось применить к нему силу.
На этом все и закончилось, даже для «варваров», о которых никто не осмелился упомянуть, даже полицейские, – себе дороже. Единственным, кто жаловался и кипел от возмущения, был дон Мануэль Бельо: он по-прежнему был убежден, что Далмау украл самое ценное его достояние, а поэтому снова отыгрался на матери бывшего ученика, добившись того, чтобы ее лишили помощи от Церкви. В первую же пятницу после того, как дон Мануэль опознал подпись на картине, висящей за спиной толстяка из Пекина, Хосефу не пустили в монастырь Святой Анны, где выдавали талоны на хлеб, рис и фасоль. Женщина даже не стала спорить, когда священник, стоявший в дверях, в грубой форме потребовал вернуть карточку неимущей, стараясь всячески унизить ее перед сотней несчастных, явившихся за подаянием.
– Ты солгала, женщина! – возгласил он. – Ты не христианка. Ты анархистка, атеистка, богохульница.
– Да, я такая, – призналась Хосефа, разрывая пополам карточку неимущей христианки.
Комната, которую Далмау снял на улице Сепульведа в квартале Сан-Антони в типично каталонском доходном доме конца прошлого века, была просторная, солнечная, окнами на юго-восток. У Далмау никогда не было столько пространства для него одного, а главное – вида на улицу. Кровать с мягким тюфяком, шкаф, рабочий стол со стулом, другой стул, куда донья Магдалена, квартирная хозяйка, ставила таз с чистой водой; ко всей этой мебели Далмау добавил мольберт, хотя до сих пор не решился натянуть холст на подрамник.
Неделю назад Далмау покинул дом матери, и хотя нос так и оставался свернутым на правую сторону, зуб – расколотым, а щетина пробивалась сквозь ссадины, он уже достаточно оправился, и Эмма напомнила о данном им обещании написать картины для Народного дома.
– Я больше не пишу картин, – заявил Далмау, в семейном кругу можно было не стесняться.
– Так придется снова начать это делать, – ответила она серьезно. – Я обещала людям, которые тебя спасли… а ты подтвердил.
– Меня избили, – стал оправдываться Далмау, хотя прекрасно помнил момент, который Эмма имела в виду. – Даже не знаю, о чем ты говоришь. И потом, вряд ли я смогу что-то написать.
– Почему не сможешь, сынок? – вмешалась мать, к изумлению обоих. – Ты ведь раньше писал картины. Хорошие, даже очень! Тебя хвалили. Постарайся, и у тебя получится.
Пока Далмау выздоравливал, Жоан, прораб на стройке дома Бальо, навестил его пару раз и посоветовал попытать счастья в мастерской итальянского мозаичиста, который сотрудничал с крупными архитекторами, а в данный момент работал с Доменеком на строительстве Дворца каталонской музыки, первый камень которого был заложен 23 апреля, в день святого Георгия, покровителя Каталонии.
– Я знаю, что итальянец ищет способных людей, таких как ты. Он взял на себя немалый труд, и ему нужны люди. Ты хороший парень, – поспешил он ответить на немой вопрос, отразившийся во взгляде Далмау, – никто тебя ни в чем не обвиняет, не думаю, чтобы у тебя возникли проблемы в этом плане.
Далмау знал, кто такой этот итальянец; только он один держал в Барселоне открытую мастерскую и был достаточно хорош, чтобы сотрудничать с Доменеком и другими великими архитекторами, – Марио Маральяно; хотя в тот момент он пропустил совет прораба мимо ушей, сгорая от ревности при одном воспоминании о переплетенных пальцах Эммы и Тручеро.
Хосефа все это видела и, пока шила, мало-помалу убеждала себя: сын должен окончательно забыть Эмму, а для этого ему нужно снова добиться успеха, заново обрести свою прежнюю страсть, что бы она, мать, раньше ни думала о живописи и о несчастьях, какие навлекла она на Далмау. Не мог он оставаться простым рабочим, жить как обыватель, искупая ошибки, совершенные под действием алкоголя и морфина. Пусть хотя бы попробует!
– Напиши картину! – напутствовала она, когда Далмау торопливо, чтобы поскорей отдалиться от Эммы, попрощался с ней, перебираясь в новую комнату. Но ни один из набросков не удовлетворял Далмау, и рисунки копились на столе.
«Напиши картину!» Наказ матери звучал у него в ушах каждый раз, когда он отвергал очередной набросок. Ничего не поделаешь: ни один его не устраивал. Рисунки выходили банальными, их было невозможно представить себе перенесенными на холст. Такое же чувство он испытывал в те дни, когда пытался запечатлеть на обычном листе бумаги надменный взгляд Урсулы. Тогда решение нашлось; и теперь укол… или просто рюмка абсента, чтобы его снова захлестнул водоворот творчества. «Хоть бы стакан вина!» – часто говорил он себе. В моменты, когда искушение одолевало, он сжимал
